Прощание в Стамбуле

шные придурки из отдела внутренних расследований выясняют две вещи. Первая: владелец фирмы никакой не еврей из Израиля, а местный мошенник, который собирается получить деньги за всю партию и оставить МВД с тремя десятками комплектов формы. Вторая: форма – это точная копия униформы особых немецких частей – нет, не СС, не помню, как называются, – которые работали на румынской территории.

– Блеск! – хохочу я. – Блеск и мишура просто!

Ну да, улыбается Корчинский. Скандал замяли, мошенника поймать не успели, униформу закупили у французов, втридорога, зато точная копия формы их ажанов. Ублюдочная одежда. А эти три десятка комплектов себе разобрали, кто куда, офицеры высшего состава. Один комплект Корчинский чудом умыкнул себе. Теперь надевает его, выходя в свет. В нем, скромно признается Корчинский, он чувствует себя особенно элегантно и уверенно. Врет, конечно. Человек с удостоверением майора МВД в кармане не может не чувствовать себя уверенно. Нет, объясняет Корчинский, уверенно именно как мужчина!

– Постой, – давлюсь я, – так ведь эта униформа не принята, и…

…В ней он совершенный самозванец, заканчивает Сергей под мой одобрительный смех. Бинго! Я хлопаю в ладоши и пожимаю ему руку. Мы совершаем рукопожатие прямо над его фуражкой, тоже, значит, нигде не принятой, но очень красивой. Корчинский разрешает мне примерить ее, а сам оглядывает меня еще раз.

– Ты тоже хорошо выглядишь, – говорит он, – в кои-то веки ты хорошо одет, Лоринков, у тебя вещи выглажены, а не только выстираны, и вообще выглядишь ты как женщина, которую наконец отодрали. И делают это регулярно!

На мне светлый, хорошего кроя костюм, который Анна-Мария заказала у портного, который обшивал весь их министерский дом. Борьба с привилегиями… Отсутствие дефицита… Какое лицемерие! Все эти мелкие националистические божки на самом деле боролись не за свободу от Москвы, а за свободу от контролирующих органов Москвы, которые могли взять их за жопу. Разумеется, я так и сказал Анне-Марии. Она лишь вздохнула и молча повязала мне итальянский галстук. Я наматывал его на большой палец и снова разматывал, и так много раз, пока Анна-Мария, распахнув полы моего пиджака, сосала мне в прихожей. Она называла это «ла боту калулуй» («на посошок» – рум.). Я встряхиваю головой и возвращаюсь к Корчинскому. Уверен, он понял, что я вспомнил. Я довольно улыбаюсь и невольно гляжу в тот угол зала, где стоят игровые автоматы.

Анна-Мария выигрывает.

27

Корчинский оглядывает наконец Анну-Марию. Хотя до этого даже не взглянул в ее сторону. Это их, полицейские, штучки. Анна-Мария стоит у игральных автоматов и старательно пытается выстроить клубнички, ананасы и груши так, чтобы в подол цветастого ящика посыпался золотой дождь. От этого словосочетания я невольно улыбаюсь. Корчинский по-своему – но в целом тоже правильно – растолковывает мою улыбку. Он говорит:

– Где ты, чтоб тебя разорвало, раскопал этот клад?! А с виду ты рохля рохлей. Надо же!

Я жеманно улыбаюсь и закатываю глаза. Мы хохочем.