Бледный

— Да, Тоня, раз юбилей… — Девяткин вырвал из её рук покрывало, которое она стягивала с кровати. — Это не надо… Я почему поручил тебе спальни? Не доверяю гордеевским. Они могут шпионить, рыться, искать… Никого не пускай сюда. Убралась — и закрыла дверь, а ключ — мне… Впрочем, я задержусь сегодня и сам прослежу. Лена с Катей в городе, у них шопинг… И не хотят они видеть пока никого, ни Гордеевых, ни Глусского. Ты молчи об этом.

— Пётр Игнатьич, — Тоня закрыла ладонью рот, — могила!

— Ладно… — кивнул Девяткин. — Здесь в спальне… то есть постель не трогать, Лена приедет и собирается застелить сама… особым бельём, красивым. Брачное ложе… — хмыкнул он театрально. — И внутри: в шкафы, в бюро, в ящики, — чтоб никто, следи! К юбилею там… вещи.

— Вы ж меня знаете! — Тоня перекрестилась.

— Тебя б в правительство, — бросил он, — когда Союз растаскивали.

— Шутник вы, Пётр Игнатьич!

— В душ… — закончил он, понимая, что должен вымыться, чтобы избавиться хоть от наружной грязи. — Машину чинил… облился…

— Чую, вонь! — засмеялась горничная, вынув из сумки резиновые перчатки. — Мойтесь, не беспокойтесь. Я их, если сунутся, — она подмигнула, — шваброй!

— Молодец! — в ответ подмигнул Девяткин и отправился мыться. Слышны были голоса горничных, шум стройки и мурлыканье передвигавшей что-то Тони.

Будь что будет, решил он. Плевать, если ойа, ослушавшись, заглянет в шкаф. Он выдохся. Оставляя у себя Тоню, он вызывал кучу подозрений, пусть не связанных с дочерью и женой, но намекающих на особые между ними отношения, хотя для него она была просто прислугой, которой можно доверить чуть большее. Он знал, что, плати ей тесть, она б работала и на тестя. Деньги решают всё. Деньги — фактор, определяющий угол зрения на любой вопрос. Объективных зла и добра не бывает. Всё зависит от того, кто дает деньги. Сейчас он подкупил Тоню и мог ей верить — но только пока не появятся тесть и Глусский, намереваясь её перекупить.

В душе он сел на корточки под струю… Тоня возится в двух шагах от трупа и, если откроет шкаф, взвоет. Пусть… Ему вправду стало вдруг всё равно. Он понял, что ради этого, вырванного из страшной судьбы, сидения в тихом душе он и Тоню, вздумай она вопить, убил бы. Только б не мешали быть в одиночестве без проблем… В кармане его грязных брюк ныл сотовый.

Кто-то хочет его.

А он — не хочет.

Он был бы счастлив, если б душ растворил и смыл его, чтобы в старых заржавленных трубах на трехметровой глубине его не отыскали. Он слился бы с остальным дерьмом и транспортировался бы в отстойник (а после в речку) вместе со всякими Обски, Енкиными и прочими. Ему подумалось, что, если у людей единая канализация и твоя грязь сливается с грязью тех, с кем бы ты никогда не встал рядом, и тех, кто не встал бы рядом с тобой, — то люди ещё более едины в жизни, ведь жизнь создал более всемогущий, чем мы, творец. Подумалось, что человек, считающий себя высшим разумом и творящий машины, не видит, что его самого сотворил кто-то более сложный. При всём своём высшем разуме человек не может себя творить, может только подчиняться инстинкту — то есть тому, что вне разума, но сильней его. Смог бы лучший из разумов создать Катю? Нет. Он не создал бы и себя, признанного лучшим разумом. Значит, есть большее… Значит, именно это НЕЧТО заставило его убить… Для этого НЕЧТО он сам — ничто. НЕЧТО пользуется им как средством и, использовав, откидывает прочь… Раз так, то смерть Лены с Катей была кому-то нужна, а он, Девяткин, был просто средством? Выполнил и не нужен? Этому НЕЧТО плевать, что он в лучшем случае просидит до конца дней в камере, если тесть не убьёт его… НЕЧТО всех обрекает на смерть после того, как они выполнят свою задачу… Все смертны… И, раз он сделал то, что гарантирует ему последующее безделье в тюрьме, то он может надуть НЕЧТО, убив себя… Мысль принесла облегчение. Что бы ни случилось потом, он знал: есть выход.

Ведь умирать всё равно придётся.

Смерть он запомнил как гроб на стульях, где лежало что-то седовласое со сложенными руками, а рядом было много живых, ходящих туда-сюда. Ему защемили тогда дверью палец, смерть навсегда слилась в нём с болью.

НЕЧТО царит… Девяткин поставлен в ситуацию, когда в шкафу — труп, рядом — Тоня, а он прячется в душе и ждёт развития событий, зная, что в лучшем случае спрячет труп ночью, но не сейчас, не при людях. Почему обстоятельства одних прижимают, так что не пикнуть, а другим дают свободу: мол, гони свой мяч? Вот он сделал дело, но приз — Левитской. Кате вместо завидного будущего — смерть. Глусскому суждено богатеть, быть уважаемым. Владу теперь — наследство, что предназначалось сестре…

Некий порядок так непреклонен, что расставляет всех по местам.

Неужели то, что есть, — необходимо?

Неужели иного не может быть?

Удовольствия не на всех хватает? Но, если тяга к счастью у всех, то… кто не даёт этого счастья всем?!

ПОРЯДОК.

Этот порядок сейчас его топит. Этот порядок вынудит Тоню, если она обнаружит труп, завыть, как при апокалипсисе. Порядок заставит МВД поймать его. Порядок позволит ненавидеть его не только тестю, но и другим: Дашке, Сытину и Левитской. Этот порядок для всех — но не для него…

Он поднялся и вытерся. Превозмогая боль в висках, оделся и вышел.

Тоня трудилась в спальне: скребла, мыла стёкла — и улыбнулась, когда он, стоя в дверях, завязывал галстук и наблюдал за ней.

Жизнь одна, думал он, — значит всё просто: сойти сейчас вниз, чтоб не мешали, и вызвать милицию. Неудобства будут — но разве не было их у множества поколений, у миллиардов, что умерли и на чьи муки теперешним наплевать? Чего стоят их боль и счастье? Да были ли вообще их боль и счастье? Как бы и не было… Точно так же всем плевать, что он сядет в тюрьму… Поэтому-то всё просто. Если его жизнь не ценится, как не ценится и ничья жизнь (жалкого, выродившегося сброда потомков мифических сверхлюдей), — зачем цепляться за эту жизнь?

Кто он?

Функция: банковская, мужа, зятя и — скоро — функция заключённого. Его путь просчитывался — тем более что скоро каждый день будет равен вчерашнему и завтрашнему. Он — как все. Он — заменяем. Лена, выбрав Глусского, отнимала у Девяткина функцию мужа и отца Кати. Если его уволят, он прекратит быть банковской функцией. Ничего в нём нет, чем бы он отличался, что стоило б сберегать…

Хотелось бы обмануться, верить Кастальской и Марине, увидевшим в нём тайну.

Но, к сожалению, в нём тайн нет.

Он — банален.

По сути, он, как и все остальные — лишь мостик от одних героев к прочим. Как со времён Прометея дошёл лишь его пример, так когда-нибудь в океане безликих функций будущего объявится тот, ради которого все рожали, жили своей жвачной жизнью и издыхали в склоках, в горестях и трудах… Ведь каждый мог пренебречь законом и совершить то, что выделилось бы из заурядных дел, стало подвигом… Он и сам, вместо того чтобы по правилам гнить в детдоме, мог бы уйти странствовать и искать свой нешаблонный путь. Есть всякие чудики: кто не ест, кто телепортирует, кто странствует. А он вот, мечтая о своём, делал как все — в конце концов его и обтесали в стандарт. А дай он себе волю — может, стал бы всемогущим героем! Но он втискивался в нормы и сжался до размеров гроба, который в своё время опустят в могилу наряду с остальными стандартными… тогда как у Прометеев могил нет, они — бессмертны!

Порядок… Он пожертвовал всем порядку.

И что дал порядок?

Он и сейчас боится быть не как все, хотя фактически — уже не как все, нужно только открыться…

Выйдя в грохочущий туман, он надавил в смартфоне 02. Гудки уже плыли, когда от ворот двинулись фигуры, нагруженные свёртками и мешками. Он в панике вернулся в дом. Вот так же, если б он дозвонился, шагали бы от ворот они…

Он понял, что ещё не готов, и притворился чаёвничающим, когда горничная спросила, можно ли запустить гостей. Качки складывали грузы в холле, а тесть командовал. Девяткин безучастно смотрел в окно, сознавая, что это в данный миг самое оптимальное. Если бы ничего не случилось, если бы Лена с Катей были наверху или действительно отправились бы в Москву на шопинг, он вел бы себя точно так же — как зять, который знает о нелюбви тестя, поэтому и не намерен изображать учтивость. Который не может отцу супруги и деду дочери запретить посещения, но сам не будет искать сближения. Он смотрел в кухонное окно и слушал.