Призрак Рембрандта

Уже пробило восемь, и Финн Райан, проведя битый час в различных видах лондонского транспорта, душного и набитого потеющими людьми, пребывала не в самом радужном расположении духа. Ее настроение ничуть не улучшилось, когда, войдя в приемную, она первым делом обнаружила Страшилу Рональда. Он стоял у резного секретера эпохи Людовика XV и болтал с Уродиной Дорис – цербером, бдительно охраняющим вход в священные пределы «Мейсона – Годвина».

На самом деле Страшила Рональд носил звучное имя Рональд Адриан Де Паней-Коттрелл, хотя гораздо чаще его называли Ронни, а иногда – разумеется, только за глаза – Леди Рон. По утверждению самого Ронни, он был связан туманными родственными узами с самой королевой. Говорил он с несколько преувеличенным оксфордским акцентом, имел какую-то научную степень, о которой, впрочем, предпочитал не распространяться, редеющие черные волосы, мокрые губы и темные умные глаза, ни на чем надолго не задерживающиеся. У него было худое, долговязое, какое-то расхлябанное тело, и больше всего он напоминал бы клоуна из цирка, если бы не дорогие туфли из телячьей кожи от «Крокетта и Джонса», еще более дорогой костюм в тончайшую полоску от «Андерсона и Шеппарда» и темно-синий шелковый галстук от «Деже и Скиннера» с рисунком из крошечных коронок, вероятно тоже намекающих на его высокое происхождение, в которое Финн нисколько не верила.

Дорис и Ронни обернулись и посмотрели на нее с выражением брезгливого неодобрения, словно она бестактно прервала интимную и крайне важную беседу. Финн немедленно смутилась, чего они, разумеется, и добивались, и тут же рассердилась и на них, и на саму себя. Весь этот британский аристократический снобизм уже начинал здорово действовать ей на нервы.

– А-а, мисс Райан, – слегка приподняв бровь, приветствовал ее Ронни. – Прибыли на службу, я вижу.

Он говорил таким тоном, словно Финн опоздала по крайней мере на полчаса, что совершенно не соответствовало истине.

– Да, мистер Де Паней-Коттрелл, – столь же ледяным голосом откликнулась она, особенно напирая на слово «мистер», так как отлично знала, что Ронни всей душой жаждет услышать обращение «ваша светлость», или «барон», или «милорд», или на худой конец «сэр». Перебьется, твердо решила она про себя.

– Служащие нашей компании обычно завтракают дома, мисс Райан. В нашей компании не приветствуются крошки на рабочих столах наших служащих.

Чтобы успокоиться, Финн мысленно подсчитала, сколько раз Ронни употребил слово «наш» в двух коротких предложениях.

– Но только не в том случае, если ваш служащий живет в часе езды от вашей компании, – холодно парировала она.

– В Тутинге, кажется? Или в Стипни? – иронично выгнул бровь Ронни.

– В Крауч-Энде.

– В Крауч-Энде. Ну разумеется.

Сам-то Ронни, естественно, обитал на фешенебельной Чейни-Уок, в том самом доме, где когда-то проживали американский живописец Джеймс Мак-Нейл Уистлер и его знаменитая мамаша.

– Разумеется, – подтвердила Финн и, одарив директора самой фальшивой из своих улыбок, поспешила к лестнице.

С нее было достаточно: она опасалась, что от этого обмена любезностями в ее остывающем кофе скисли сливки.

– И никаких крошек, мисс Райан! – крикнул Ронни ей вслед.

– Ни единой! – заверила его Финн, даже не обернувшись.

Она уже поднялась на площадку и, буркнув себе под нос: «Придурок!» – поспешно свернула в коридор.

2

Кабинет Финн, крошечная комнатушка без окон, больше похожая на кроличью клетку, затерялся в лабиринте коридоров и таких же клеток на втором этаже «Мейсона – Годвина». То есть, поскольку дело происходило в Англии, он назывался, разумеется, не вторым, а первым, а первый этаж именовался здесь цокольным, что, с одной стороны, было вполне логичным, но с другой – здорово раздражало. Иногда Финн вообще казалось, что она переехала не в Англию, а прямиком на страницы «Алисы в Стране чудес». Что тоже было в некотором роде логичным, поскольку на самом деле Льюиса Кэрролла звали вовсе не Льюис Кэрролл и был он совсем не писателем, а профессором математики и богословом.

Лондон представлялся Финн странным местом, населенным еще более странными людьми. Мать, умершая всего год назад, как-то объясняла ей, что на Англию, как и на прочие европейские страны, давит груз слишком долгой истории. «От этого их цивилизация слегка искривилась, детка. Все они стали немного эксцентричными и норовят все усложнять – от элементарных человеческих проявлений до порнографии», – предупреждала она дочь. Насчет порнографии Финн точно не знала – все ее знакомство с этой отраслью предпринимательства ограничивалось рекламными листовками, которые проститутки всех специализаций наклеивали в телефонных будках, – но в том, что люди здесь обитают довольно эксцентричные, она уже имела возможность убедиться на личном опыте. Покончив с пончиком и кофе, Финн постаралась забыть о Ронни и включила компьютер.

В тот день ее работа состояла в бесконечном изучении старых списков клиентов, для того чтобы в итоге выбрать из них тех, кого могли бы заинтересовать лоты, выставляемые на торги в конце апреля. Аукцион намечался нелегкий: на этот раз он не посвящался какой-нибудь конкретной теме вроде «Между двумя войнами. Произведения британских художников 1918–1939 годов», а представлял собой что-то вроде весенней генеральной уборки, во время которой аукционный дом избавлялся от всяких непроданных остатков: начиная с полудюжины полотен дельфтской школы, залежавшихся в фондах аж с пятидесятых годов, до небольшого Сезанна, которого Ронни придерживал, дожидаясь самого благоприятного момента.

Собственные фонды играют немаловажную роль в работе любого аукционного дома. Широкая публика даже не подозревает, что в основе этого бизнеса лежит самая заурядная спекуляция. Все крупные дома уже не первую сотню лет подрабатывают тем, что скупают произведения искусства не для клиентов, а для себя, а потом в подходящий момент сбывают их с молотка, кладя в карман не комиссионные, а полную стоимость товара.

Апрель в этом смысле не являлся исключением: более половины лотов, проданных за последние двенадцать месяцев, были спущены в зал торгов из собственных запасников «Мейсона – Годвина». Поговаривали, что в прошлом году Ронни сильно потратился на приобретение произведений сомнительной ценности, а в некоторых случаях и сомнительного происхождения. Финн, например, наверняка знала, что совсем недавно он купил бюст Пьеро де Медичи, якобы созданный современником Леонардо, скульптором Мино да Фьезоле, а в результате тот оказался умелой подделкой середины восемнадцатого века, автором которой был небезызвестный Джованни Бастианини. Разница между двумя скульпторами была примерно такой же, как между платиновым слитком и чугунной чушкой, ошибка оказалась весьма дорогой, и потерянные деньги требовалось как-то компенсировать. Финн не думала, что у Ронни хватит наглости продать фальшивку как настоящего Фьезоле, но выдать ее за «прекрасный образец скульптуры Возрождения» он, возможно, попытается.

К половине первого она закончила с клиентами на букву «Д» и вышла перекусить. Так как позволить себе ирландское рагу в историческом пабе «Муллиганз» Финн не могла, она ограничилась куском разогретой пиццы в кафетерии и уже скоро опять сидела за компьютером, копаясь в клиентах на букву «Е». К четырем часам она начала жалеть о том, что не курит и, стало быть, не имеет ни малейшего предлога хоть на минутку выйти на улицу и постоять под дождем. Наверное, она умерла бы со скуки, не дотянув до конца рабочего дня, но ее спас звонок из приемной.

– К нам тут забрел какой-то тип с пакетом под мышкой, – заныла Дорис, чей голос всегда действовал на Финн, как скрип железа по стеклу. – Я ему объясняла, что мы не делаем атрибуцию без экспертизы, но он уверяет, что у него Ян Стен. Я послала его к вам. Этого типа ни с кем не спутаешь, дорогуша: на нем дурацкая футболка с надписью «Гарвард». Фиолетовая. И грязные кроссовки.