Отель «Раффлз»

— Это очень трудно объяснить, да и с моим английским вряд ли такое представилось бы возможным, — начал я и попытался рассказать Клаусу о своей «внутренней бездне».

— А помнишь Сайгон в сумерках? — спросил Клаус, устремив взгляд в пространство, когда я закончил рассказывать. — Не важно, о каком месте ты подумаешь, хоть о ночном клубе на авеню Тудук. А я никак не могу забыть ресторан с панорамным окном на пятом этаже «Мажестик», где я пил пиво и глядел на отблески заходящего солнца в водах реки, после того как принял душ, в очередной раз вернувшись с передовой. А ты помнишь, а, Кария?

— Как же я мог забыть? — отвечал я.

— Твоя «бездна»… да и моя тоже — разумеется, у меня она тоже есть. Но у меня, в отличие от тебя, с момента возвращения домой возникло столько проблем, что и времени-то не оставалось обращать на это внимание. Да и сейчас все недосуг. Так вот, эта «бездна» — что-то вроде черной дыры, в определенном смысле. Видишь ли, мне некогда думать об этом… для меня сейчас гораздо важнее то, как вытащить эту женщину из сальса-клуба в Восточном Гарлеме, где я ее нашел.

— Черная дыра?

— Да, черная дыра, которая проглатывает все на свете. Ты только подумай, Кария, никто нас не заставлял идти на передний край, мы шли туда исключительно по своей воле. Нам пришлось увидеть там немало жутких сцен… Я не Фрэнсис Коппола, но все же фронт чем-то напоминает карнавал.

Я начинал понимать, что он хотел сказать.

— Да, карнавал. Я могу так говорить, ибо я уверен, что ты поймешь меня правильно. Видишь ли, существует два типа людей: одни чувствуют себя сильнее, оттого что им удалось убить врага на поле боя, а другие — когда им удалось вернуться живыми с передовой и выпить пива. Да, два типа людей… но как только речь заходит о настоящей войне, то проигрывает та армия, которая по большей части состоит из тех, кто на поле сражения чувствует себя не в своей тарелке. Вьетконговцы, те были властелинами сумерек, потому что не позволяли себе ни малейшей передышки. А ты и я, вернувшись с фронта, к счастью или несчастью, угощались пивком, тем самым, которое не найдешь где попало. Все эти «Романэ Конти» и «Мутон Ротшильд», что пьют в трехзвездочных ресторанах в Париже, по сравнению с тем пивом всего лишь козлиная моча. Уверен, что коктейли, шампанское и вся прочая выпивка были изобретены как эрзац того пива, что пьешь после сражения.

Эти воспоминания таят в себе некий абсолют; это что-то совершенно отличающееся от образа счастливого семейного очага, хорошей компании, оглушительного успеха в делах. Действительно, нет ничего, что могло бы заменить это; мы живем и ищем замену… нет, поверь мне, единственные, кто может жить, не испытывая влияния этой черной дыры, — Капа и Савада. Да-да, такие, как они…

Черная дыра… я понял, что имел в виду Клаус.

В конце первого месяца, что я жил в Нью-Йорке, как-то ночью мне позвонили из Японии. Вызов шел не по прямой линии, а через оператора.

— Господин Кария? Вам звонок из Японии, — объявил оператор, после чего я услыхал тоненький голосок:

— Э-э… я хотела бы провести с вами фотосессию…

Я не проронил ни слова, не понимая, что происходит. Невероятно, если кто-то разыгрывает меня по телефону из Японии. Наконец я открыл рот, чтобы вымолвить «алло», и тут же послышался смешок. Так смеются молоденькие барышни.

— Прошу прощения, выслушайте меня. Я скоро приеду… и могла бы объяснить.

Связь оборвалась. Среди моих близких мало кто знал, что я в Нью-Йорке. Женщин среди них всего две — моя жена и хозяйка бара, что на Гиндза, куда я имел обыкновение захаживать. Но жене этот голос принадлежать точно не мог, я был уверен в этом; не мог он принадлежать и хозяйке бара. Значит, не шутка? Размышляя над этим, я уснул, а поутру уже не помнил о таинственном звонке.

Но когда мне принесли поздний завтрак, то сообщили, что на ресепшен, меня ожидают. Я поспешил вниз, ломая голову, кому же я мог назначить свидание в это утро.

Холл отеля «Плаза» изобилием зеркал и мрамора напоминал интерьер Версальского дворца. Постояльцы по большей части были богатыми европейцами. У черного кожаного дивана стояла девушка в солнцезащитных очках и рассматривала людей вокруг.

Эта девушка и была Моэко Хомма.

Портье, который через месяц уже начал узнавать меня, представил нас.

— Меня зовут Моэко Хомма. Это я вам звонила вчера.

Выглядела она довольно-таки эксцентрично. Куртка с темно-красным кожаным воротом, полы и рукава оторочены пестрым мехом; белый шарф; черная юбка с многочисленными складками поверх черных кружев; остроносые туфли на шпильках; оранжевые колготки и перчатки того же цвета. Юбка на первый взгляд больше всего напоминала трусики или плавки.

И при этом она совсем не походила на вертлявую пигалицу. Словно провинившаяся школьница у кабинета директора, она стояла за мраморной колонной у входа, почти сливаясь с тенью. Уже через пару минут эта девочка мне казалась созданной специально для отеля класса «люкс» в Центральном парке Нью-Йорка.

— Я хотела бы просить вас о фотосессии, — произнесла она, приподнимая очки.

Она приподняла их не одним резким движением, а медленно, всего на два-три сантиметра, и обратила на меня свои смеющиеся глаза. Ее жесты были такими естественными, что это сразу же привело меня в хорошее настроение. Я пригласил ее присесть на диван; девушка размотала свой шарф и положила ногу на ногу — ни одно ее движение не нарушало общей гармонии. Я видел много актрис и манекенщиц, но никто из них не обладал такой грацией.

— Так вы действительно хотите фотографировать меня? С этими словами Моэко сняла перчатки — вероятно, в холле было слишком жарко — и бросила их на столик.

— Так это вы звонили мне вчера?

Девушка чуть подалась вперед и рассмеялась, словно желая сказать: «Ну разумеется! А вы думали кто?» Она веселилась так, будто насмехалась надо мной, но в то же время ее смех звучал заразительно и для жертвы ее розыгрыша.

— Значит, после этого вы сразу же сели на самолет? Она кивнула.

— Видите ли, проблема в том, что я не взял с собою фотоаппарата.

— Вот как… — едва слышно промолвила она и опустила голову.

— Вы по делам прилетели в Нью-Йорк?

Девушка отрицательно мотнула головой, а потом подняла взгляд. К моему величайшему удивлению, в глазах ее стояли слезы.

— Я прилетела только из-за этого, — сказала она, смахивая слезу кончиком пальца.

— Я не совсем понимаю.

— Что же?

— Но я вас не знаю.

— Но я же здесь…

Сколько лет ей можно было бы дать? Восемнадцать? С таким же успехом ей могло быть и двадцать восемь. Странная она какая-то. Изъяснялась очень вежливо, при этом смотрела собеседнику прямо в глаза, но у меня все равно создавалось впечатление, будто бы она обращается не ко мне, а к кому-то сидящему далеко позади меня.

— Чем вы занимаетесь?

«Если бы дело происходило не в Нью-Йорке, — подумал я, — я бы принял ее за сумасшедшую». Она ответила так же коротко:

— Я актриса.