Вдох Прорвы

— Рыбак, — сказал я, и показал ему удочки. — Иду на станцию… Тебе скорую, наверное, нужно.

Он ничего не говорил и смотрел на меня.

Так мы молчали минуту-другую, рассматривая друг друга.

— Ты в церкви был когда-нибудь? — вдруг едва слышно спросил он.

Я подумал и ответил:

— Нет.

— Сходишь, — сказал он еще медленней. — Поставишь свечку, за упокой… Запомни… Фролов Иван Артемьевич… Фролов Иван Артемьевич, — запомни, не забудь.

— А кто это? — спросил я.

— Это — я, — сказал он, — меня зовут Федул… Это имя мое, кликуха… А перед Богом, — Фролов Иван Артемьевич.

— Может, его нет, — сказал я… Дернул же меня кто-то дерзить, в такой ответственный момент.

— Кого? — спросил он, подумав.

— Бога этого, — сказал я. — Может, лучше скорую?.. Здесь дорога недалеко. Место я запомню, так что через час-другой тебя разыщем. Может, и раньше.

— Дите, — сказал он, разглядывая меня. Глаза его то покрывались какой-то мутной пеленой, то становились нормальными снова. — Что-то есть, знаю… Я километров восемь летел, почти без парашюта, ни одной косточки целой не осталось.

Тут до меня стало доходить. Насчет тех парней в костюмах…

Начавшаяся полоса не подвела… Точно, — я вляпался… Да так основательно, что оставалось только уносить ноги, — чем быстрей, тем лучше. Чужие приключения мне совсем не нужны… Я шкурой ощутил: от быстроты теперь зависит все.

Мужик, скорее всего, не врал, насчет парашюта, я разглядел, — он укутан в желтоватого цвета тряпки, тоже усыпанные листьями. Может, и правда, парашют.

— Подойди ближе, — сказал Федул, — далеко стоишь.

Я сделал шаг, так что головой воткнулся в эти ветки, под которыми лежал Иван Артемьевич, по прозвищу Федул, — и от которого нужно было бежать сломя голову, а не подходить ближе.

— Возьмешь, что дам, — сказал он тише, чем раньше, и тут я заметил, каких усилий стоит ему каждое слово. — Это честно, что ребенку достанется. По совести… Подарок. Что себе оставишь, что продашь где-нибудь. Помни мою щедрость, счастливым тебя сделал. Каждый год в этот день будешь вспоминать меня, и пить за Федула. Я по имени Федул, — для тебя… Каждый год в этот день. Запомнил?

— Да, — сказал я, но как-то по неволе.

— Здесь сумка, — сказал он. — Теперь твоя… Твой фарт, — он показал глазами в сторону от себя. — Бери… Перед Богом… Доброе дело…

Я медлил. Вспотела шея: еще секунда, и я уже не вляпаюсь, — с головой окунусь во что-то такое липкое, что и бежать будет бесполезно. Это было озарение, момент истины, посетивший меня в самый нужный момент… Но, должно быть, я и на самом деле был сплошное дите, — потому что не ринулся стремглав к шоссе, не показал рекорд по бегу на средние дистанции, а почему-то остался стоять в том же месте, столб столбом, или, вернее, остолоп остолопом.

— Возьми — повторил он…

И тут я увидел, — он ни за что не отдаст то, что хочет подарить мне. Что-то в его глазах изменилось, они стали безумными и пустыми, как у хищного зверька. Я протяну руку, — он укусит ее.

Это продолжалось мгновенье, не больше, — знакомая пелена появилась в них снова. Все-таки он был отбит и, наверное, на самом деле летел восемь километров почти без парашюта.

— Бери, — прошептал он. — И кати отсюда. Чтобы никто не видел… А то скоро разыщут меня, может, побыстрей твоей скорой…

Тут глаза его закрылись, наверное то, что он сказал, отняло все его силы.

Я подождал секунду или две, или, даже, три, и только потом начал медленно пятиться от кустов. Наткнулся рюкзаком на какой-то ствол, повернулся и, почему-то на цыпочках, двинулся дальше, словно изо всех сил оберегал хрупкий покой своего нового знакомого.

Не успел я так, балериной, пройти с десяток метров, как снова раздался треск обломанного сучка, и следом еще один. Два сучка треснули один за другим. Одновременно с легким ударом в спину.

Трудно поверить, да я сам, вспоминая те минуты, не совсем верю себе, — но в тот момент, опять в самый неподходящий, на меня снова накатило, что я — гордый человек. И звучу гордо… Потому что, нельзя все время делать из меня безмозглого труса!.. Есть у меня это: вспыльчивость, или какая-то дурацкая гордыня, или безрассудство, — которая ни разу еще ни к чему хорошему меня не приводила.

Так что я спустился с цыпочек на ступни и обернулся.

Ивана Артемьевича не стало. Он выстрелил себе в голову, от чего вместо головы у него теперь было что-то красно-бордовое, вызвавшее во мне мгновенный приступ тошноты.

Но это от неожиданности. Отошедших в мир иной я насмотрелся предостаточно. Особенно в те времена, когда мы, нашей батареей, проводили прицельный огонь склонов зеленеющих кавказских хребтов, уничтожая затаившихся там террористов. А потом ездили подбирать убиенных нами коров и коз. Для нужд кухни… Но попадались и пастухи. И подпаски. При некоторых из них имелись автоматы Калашникова. А при одном мертвяке мы даже нашли как-то гранатомет.

Наших тоже иногда доставали снайперские выстрелы гадов. Не без этого.

Ничего нет особенного в убиенном человеке, — ни желаний, ни порывов, ни самой жизни. Так — кукла.

А второй треск, вернее, первый?..

Я стащил рюкзак. Так и есть: на спине, между двух карманов, виднелась небольшая прореха, невинная такая дырочка, то ли проела моль, то ли прохудилось от постоянной носки.

Я развязал петлю, забрался внутрь, — ну, точно: пострадал мой котелок. Одна стенка у него пробита насквозь, а на другой получилась здоровая шишка. На дне же лежал слегка приплюснутый кусочек металла.

Я, наверное, чем-то обидел покойника, а покойник, наверное, не любил прощать нанесенных ему обид. Тоже, наверное, был гордый человек. Как и я.

Но отчего-то я не испытал к нему родственных чувств.

Теперь грех было отказываться от подарка. Тем более, что мы с дарителем оказались такие гордые люди. Тем более, что это последняя воля покойного, и тем более, что такой сыр-бор у братвы мог разгореться только из-за бабок, а бабки, при моих низких доходах, нужны были мне самому.

Я расшерудил удочкой траву вокруг Ивана Артемьевича и наткнулся, приблизительно в том месте, на которое он показывал, на ручки сумки. Потянул ее, и вытащил на свет божий, на самом деле обыкновенную спортивную сумку, с надписью на боку «Adidas».

Прощай Иван Артемьевич Фролов, по прозвищу Федул, пусть земля тебе будет пухом. Я не прощаю тебе твоего последнего презента и никогда не забуду его. Пусть простит его тебе Бог, с которым, если он есть, ты, должно быть, сейчас встречаешься.

Небольшой пистолет с длинным стволом, на который я тоже наткнулся, остался лежать в траве, хотя была мыслишка прихватить и его, — я поднял за удобные ручки свою добычу и двинулся к далекому звуку машин.

Шел спокойно, никуда не торопясь, и прошел, возможно, метров двести, так что за далекими деревьями мелькнула высокая фура грузовика, — когда тошнота накатила на меня.

Что это, — еще попробовал удивиться я. — Не мальчишка же, из-за такой ерунды…

Попытался, было, бороться, желая проглотить подступивший к горлу ком, но тошнота оказалась сильней. Что-то сильно дернулось в животе, — и вся моя генеральская уха, все мои кулинарные ухищрения оказались в одну секунду на невинной лесной траве, по которой ползли по своим делам трудолюбивые муравьи… Тошнота подкатывала снова и снова, — что-то еще выливалось из меня, что я не готовил на обед, а, должно быть, съел далеко в прошлой своей жизни. Что-то еще и еще… Так много, оказывается, во мне было всякого дерьма.

В себя я пришел, только когда вышел на обочину шоссе, и мимо прогрохотал огромный трейлер, который так ревел, что, наверное, у него там было два несмазанных дизеля, а не один.

Сизые выхлопы, которые он оставлял за собой, докатились клубами до меня, — подействовав получше нашатырного спирта. Я даже повеселел: жизнь продолжается!.. Подальше, подальше от этого проклятого места, а там кто знает, может, моя распроклятая полоса уже закончилась, и все продолжится в самом наилучшем виде?