Черные реки сердца

Глядя на унылую физиономию бармена, можно было подумать, что на улице июнь 1940 года, по Елисейским Полям катят немецкие танки, и небо расчерчено зловещими полосами истребителей.

Через несколько минут к Спенсеру опять подошла официантка.

– Думаю, вы приняли меня за сумасшедшую, – сказала она.

– Ничего подобного. Я тоже смотрю новости.

– Просто дело в том, что Валери такая...

– Необыкновенная, – закончил за нее Спенсер и, очевидно, попал в точку, поскольку она с удивлением и даже с некоторой тревогой уставилась на него, как будто он прочел ее мысли.

– Да. Необыкновенная. С ней можно быть знакомой всего неделю и все же... все же хочется, чтобы она была счастлива. Хочется, чтобы у нее все было хорошо.

«Даже не неделю, – подумал Спенсер. – Хватает и одного вечера». Рози сказала:

– Возможно, потому что она очень ранима. Ей пришлось много пережить.

– Правда? – спросил он. – Как это? Она пожала плечами.

– Я точно не знаю, она мне не говорила. Это просто чувствуется.

Он тоже почувствовал в Валери эту уязвимость.

– Но вообще-то она может и постоять за себя, – сказала Рози. – Фу, не могу понять, чего это я так волнуюсь. В конце концов, она же мне не младшая сестренка. Каждый может иногда опоздать.

Официантка отошла, и Спенсер снова отхлебнул тепловатое пиво.

Пианист приступил к мелодии песни «Это был отличный год», которую Спенсер терпеть не мог, даже когда ее пел Синатра, хотя он был большим поклонником Синатры. Он знал, что эта песня написана как немного задумчивая, даже слегка меланхолическая, однако ему она казалась ужасно грустной, и он чувствовал в ней не ту грусть, которую может испытывать немолодой человек, вспоминая о прежней любви, а горечь и печаль человека, у края жизни вдруг осознавшего, что он так и не ощутил настоящей любви, настоящего тепла.

Может быть, его собственная интерпретация этой песни каким-то образом выражала его опасение, что когда-нибудь, через много лет, когда его жизнь подойдет к концу, он также будет тосковать от одиночества и раскаяния.

Он взглянул на часы. Валери опаздывала уже на полтора часа.

Беспокойство ее напарницы передалось и ему. Перед его глазами все время возникала одна и та же картина: Валери на полу с лицом, наполовину закрытым темными прядями волос и залитым кровью. Глаза широко раскрыты и не мигают. Он понимал, что все это глупость. Она просто опоздала на работу. И ничего в этом нет страшного. Однако с каждой минутой его тревога нарастала.

Спенсер поставил на стойку недопитое пиво, слез с табурета и прошел под синими светильниками к красной двери. Толкнув ее, он вышел в промозглую ночь, где дождь падал на холщовый навес над дверью с таким шумом, как будто маршировал полк солдат.

Проходя мимо картинной галереи, он услышал, как тихо плачет в тени подъезда оборванец. Он остановился, чувствуя жалость и сострадание.

Между всхлипываниями бродяга шептал слова, которые некоторое время назад произнес Спенсер: «Никто не знает... никто не знает...» Очевидно, эта короткая фраза имела для несчастного какой-то особый глубокий и очень личный смысл, потому что он произносил эти два слова не тем тоном, которым их произнес Спенсер, – в его голосе слышалась неподдельная мука. «Никто не знает».

Хотя Спенсер и понимал, что делает глупость, помогая саморазрушению этого бедолаги, он вытащил из бумажника хрустящую бумажку в десять долларов. Он протянул ее в темноту в сторону запаха, исходящего от бродяги:

– На, держи.

Показалась рука, она была или в черной перчатке, или же просто невероятно грязная – в темноте он не смог разглядеть. Купюру вытянули из пальцев Спенсера, затем опять послышалось тоненькое поскуливание:

– Никто... никто...

– Все будет хорошо, – сочувственно произнес Спенсер. – Такова жизнь. Всем нам приходится нелегко.

– Такова жизнь, нам всем приходится нелегко, – прошептал бродяга.

Все еще видя в своем воображении мертвое лицо Валери, Спенсер поспешно обогнул угол и направился к своему «Эксплореру».

Рокки смотрел на него через боковое стекло. Как только Спенсер открыл дверь, собака передвинулась на свое место.

Спенсер залез в грузовик, захлопнул дверь, вместе с ним в кабину ворвался запах сырой ткани и озона.

– Ну что, бандит, скучал?

Рокки поерзал на сиденье и попытался завилять хвостом, хотя это было непросто, поскольку он сидел на нем. Включая двигатель, Спенсер сказал:

– Тебе будет приятно узнать, что я не стал сегодня делать глупостей. – Пес чихнул. – Но только потому, что она не пришла.

Собака удивленно склонила набок голову.

Дергая за ручку коробки передач, Спенсер сказал:

– Так вместо того, чтобы забыть обо всем, к чертовой матери, и пойти домой, знаешь, что я буду делать, а?

Было ясно, что собака не знала ответа на этот вопрос.

– А я собираюсь сунуть нос не в свое дело, еще раз попытать удачи. Скажи мне честно, дружище, ты считаешь, что я совсем чокнулся?

Рокки лишь тихо сопел.

Отъезжая от тротуара, Спенсер сказал:

– Да, ты прав. Это клинический случай.

Он направился прямо к дому Валери. Она жила в десяти минутах езды от бара.

Прошлой ночью они с Рокки ждали в «Эксплорере» до двух ночи у «Красной двери» и медленно ехали за Валери, когда она после закрытия бара отправилась домой. Благодаря своим навыкам разведчика Спенсер знал, как незаметно вести наблюдение за машиной. Он был совершенно уверен, что она его не засекла.

Он, правда, не был также уверен в том, что сможет вразумительно объяснить ей – или самому себе, – почему он вдруг решил ехать за ней. После единственного вечера, когда они немного поговорили, да и то их время от времени прерывали многочисленные посетители, требуя ее внимания, Спенсер был полон желания узнать о ней все. Абсолютно все.

В сущности, это было не просто желание. Это была потребность, и ему было необходимо ее удовлетворить.

Хотя у него были вполне невинные намерения, ему было ужасно стыдно за свою навязчивую идею. Прошлой ночью он сидел в своем «Эксплорере» напротив ее дома и смотрел на ее освещенные окна с прозрачными занавесками. На какое-то мгновение на них возникла ее тень, легкая и нечеткая, как дух на спиритическом сеансе. Около половины четвертого погас свет. Пока Рокки мирно спал, свернувшись калачиком, Спенсер все сидел, глядя на темный дом, думая о том, какие книги читает Валери, чем она любит заниматься по выходным, какие у нее были родители, где она жила в детстве, о чем она мечтает и как сбивается ее ночная сорочка, когда сон девушки бывает неспокоен и ей снятся тревожные сны. В этих раздумьях он провел еще час.

Теперь, спустя почти сутки, он снова направлялся к ее дому, чувствуя легкую тревогу. Она опоздала на работу. Просто опоздала. Его неоправданное беспокойство подсказывало ему, что как бы он ни хотел это скрыть от себя самого, но эта женщина интересовала его чрезвычайно.

По мере того как он удалялся от набережной в сторону жилых кварталов, движение становилось менее интенсивным. Мокрые крыши проезжавших машин тускло поблескивали, и создавалось ложное впечатление единого движения, как будто улица превратилась в реку с медленным и ленивым течением.

Валери Кин жила в тихом квартале, застроенном в конце сороковых деревянными оштукатуренными домами. Эти четырех-пятикомнатные домики были скорее уютны, нежели удобны: заросшие диким виноградом крылечки, разукрашенные ставни, резные или лепные наличники и застрехи, красиво оформленные чердачные окна.

Поскольку Спенсеру не хотелось привлекать к себе внимание, он, не замедляя движения, проехал мимо ее дома, расположившегося в южной части квартала, лишь бросив взгляд на темные окна. Рокки сделал то же самое, однако собака не нашла в этом доме ничего необычного, так же, впрочем, как и ее хозяин.

В конце квартала Спенсер свернул. Переулки, убегавшие вправо, заканчивались тупиками. Он миновал их. Он не хотел оставлять машину в тупике. Тупик – это ловушка. На следующем перекрестке он опять свернул направо и остановил машину у обочины на улочке, похожей на ту, где жила Валери. Он выключил «дворники», однако двигатель продолжал работать.