Пробуждение Рафаэля

ЧУДО № 2

УВИДЕТЬ ВОЛКА

Мута дождалась захода солнца и, удостоверяем что охотники не последовали за ней вверх по ручью, многомильным окольным путём, занявшим несколько часов, вернулась, путая след, в Сан-Рокко. Она чувствовала себя в относительной безопасности, несмотря на зловещее сияние огромной красной луны, пока не оказалась близ бетонных двориков, где закалывали свиней. Меж лопаток возник и пополз по шее холодок, и почти тут же она заметила жёлтые огоньки, тогда как в этот час полагалось светиться только светлякам своим бледно-голубым светом. На сегодня забой уже должен был закончиться. Она ползком пробралась вперёд в кусты над двориком, где в углу сбились свиньи, тесно прижавшись одна к другой, подальше от глыбы пронзительно-розовой плоти, которая распласталась, или её распластали, на внутренней калитке.

Против жёлтого, неурочного света темнели силуэты людей, неясные и незнакомые, кроме одного — мужчины много старше остальных, который стоял в стороне, наблюдая, как другие растягивают что-то голое и бескостное, как свежеснятая, но ещё не разделанная шкура.

Мута успела узнать это что-то своих жутких видений и, заметив блеск большого свежевочного ножа, поняла, что всё начинается снова, и поползла на четвереньках назад сквозь заросли ракитника и колючего можжевельника по жёсткой поросли дикого тимьяна. Когда она наконец поднялась на ноги, ладони её кровоточили, но перед глазами продолжало стоять его лицо, подкрепляя подозрения, что убийцы вновь собираются, как позже соберутся вороны над двойными холмами Урбино (двуличными холмами, по выражению мэра).

Она вернулась домой по старой козьей тропе, бежавшей среди деревьев-пугал. В Сан-Рокко зажгла сухой сук и в его неровном свете прошла, ступая по рассыпанной по земле черепице с развалин кухни, в густую тень, где находился люк в её подвал. Она с колотящимся сердцем дважды совала пальцы под слой мха, скрывавший его, и отдёргивала их, сознавая опасность, какую представлял собой больной или попавший в ловушку волк; об этом рассказывал ей отец в те времена, когда горы кишели волками. Она положила руку на рукоятку ножа, висевшего на поясе; факел и нож придали ей мужества, и, подняв наконец крышку люка, она отступила в сторону.

Когда ничего не случилось, Мута осторожно подошла к лестнице, ведущей вниз; оттуда резко пахнуло кровью и звериной мочой. На сей раз это был реальный волк, хотя демоны подземелья часто набрасывались на неё с такой силой, что она теряла сознание и приходила в себя с синяками на голове, с вывихнутым плечом. Она вытащила из-за пояса нож и выставила перед собой факел. Потёки смолы попали в пламя, и на мгновение во тьме у основания лестницы вспыхнули два жёлтых пятна, словно искры от соснового факела. Глаза метнулись к Муте, и она почувствовала лицом жёсткую щетину окровавленной волчьей морды. Миг — и он сбил её с ног. Она выбросила вперёд руку с ножом, волчьи челюсти сомкнулись на её запястье, как изуродованные челюсти старого гончака — на палке, которую она швырнула в него сегодня; она выронила нож и ждала, что сейчас волк мотнёт головой и раздастся хруст кости. Волчьи клыки прокусили кожу; она почувствовала, как налетевший на неё призрак оттолкнул её, промелькнул над ней. Затем поняла, что свободна. Волк скрылся.

Она подобрала нож и спустилась по лестнице в подвал. Газеты, которыми помещение было оклеено от пола до потолка, висели клочьями там, где волк скрёб когтями стены, пытаясь выбраться. Коврик пропитан кровью, на всём земля, осыпавшаяся со свода, шкаф опрокинут. Но припасы нетронуты, даже форель, подвешенная для копчения, в целости и бочонок с водой. Возможно, волк был слишком перепуган, чтобы есть и пить, или слишком болен. Страх воды, вспомнилось Муте, — это признак жестокой болезни.

ЧУДО № 3

ПЕРСТ ФОМЫ НЕВЕРНОГО

— Эй, Примо, ты говорил с кем-нибудь о том, что случилось в Сан-Рокко? — спросил бармен в баре «Рафаэлло» в Урбино.

Он налил вторую порцию граппы своему приятелю Примо, мэру, который зашёл купить еженедельный лотерейный билет — редкий безнадёжный кивок удаче, не замечавшей его. Бывший коммунист, превратившийся в циника вследствие неспособности прежней свой партии зажечь итальянских рабочих, мэр стал ещё большим циником после 1991 года, когда итальянская компартия раскололась на два крыла и его уговорили присоединиться к не-коммунистической-но-всё-таки-относительно-левой PDS, или Partito Democratico della Sinistra. [4]«Более сбалансированное объединение», — утешала его жена, на что он отвечал: «Ну конечно, более сбалансированное, сидит на заборе, свесив яйца по обе стороны».

— А что такого случилось в Сан-Рокко? — спросил он.

— Брось, Примо, не прикидывайся. Мне-то можешь доверять.

— Ты о том, что случилось неделю назад на свиноферме?

— Нет, об этом любой может догадаться. Парень вроде Доменико Монтанья, который работает на консорциум, парень с прошлым, который слишком много пьёт, слишком много болтает, — с таким рано или поздно должно было произойти несчастье. Сам знаешь, я говорю о том, что случилось много лет назад.

— Ну, жене. Жене рассказал.

— Понятное дело, жене, всё рассказывают жёнам… Больше никому?

— Ты, Франко, знаешь хоть кого-нибудь, кто любит таких, которые болтают, которые поднимают шум? В конце концов, кроткие наследуют землю, разве им этого мало? — Примо, кому были знакомы несговорчивый характер местных, и бесплодность земли, видел в этом обещанном наследии последнюю шутку Старика. — Давайте, кроткие и скромные, вся эта пыль да камни — ваши. Судный день ещё не скоро настанет, придётся им подождать, — сказал Примо и добавил: — А чего они ещё могут желать?

Франко налил себе и приятелю ещё по стаканчику граппы.

— Ты думаешь, где-нибудь в других местах не так, как у нас?

— Откуда мне знать, парню, который всю жизнь прожил в Италии?

— Я тоже, съездил только разок в Лурд, когда жена ещё была жива, да покоится она с миром, какого не знала при жизни. Но мой брат, Беппо, который перебрался в Чикаго, тот всегда говорит…

— Обойдёмся без Великих Поговорок твоего братца, Франко. Слишком ещё рано для них!

— Я только говорю…

— А, так это ты говоришь?

— Я только говорю, всё может измениться, разве не так, Примо? Возьми Ренессанс, например. То есть когда ты…

— Он говорит «Ренессанс»! Он говорит «например»! Думаешь, такие, как мы с тобой, могут изменить мир, Франко?

— Может, не мир, а…

— Да ты в баре-то своём почти ничего не изменил, хотя больше тридцати лет прошло, как получил его от покойной вдовой тётки, по которой не очень-то скорбел. Да поможет нам Бог, если ты сподобишься хоть на какое-то изменение, кроме как переключишься на другую радиостанцию! Так или иначе, а некоторые вещи лучше не трогать, такие, которые невозможно изменить, вроде того, что случилось в Сан-Рокко. Ты, Франко, чересчур много думаешь о Сан-Рокко, а кончится тем, что разочаруешься во всём человечестве.

Шарлотта Пентон безуспешно пыталась сосредоточиться на письме бывшему мужу и не чувствовала себя виноватой в том, что невольно подслушивает разговор двух итальянцев. В эти дни, казалось, почти вся её жизнь проходит на людях. И если мало кто в Урбино задумывался над тем, насколько хорошо она понимает их язык, хотя уже три недели слышали, как она говорит на нём, то чья в этом вина?

Наверно, думала она, я стала неслышимой, невидимой, по крайней мере для мужчин, после того как нож развода с Джоном обстругал её, как ветку, и теперешняя её худоба соблазнительна лишь в совсем юных женщинах. Она ощущала себя по-новому, и это ей нравилось. Ей нравилось хотя бы на день-другой превратиться в особу, которой ничего не стоит солгать; нравилось писать: «Жизнь в Италии волшебным образом сказалась на моих любовных делах, Джон! Никогда не представляла, что секс может быть таким!» Больше восклицательных знаков в жизни — вот что ей было необходимо, но она довольствовалась тем, что вскользь упоминала о том, как продвигается работа по восстановлению рафаэлевской картины, и скупо хвалила молодых помощников, Паоло и Анну, местных реставраторов, которые занимались портретом до того, как она приехала.