Я знаю, что вы сделали прошлым летом

Однако это откровение добило его окончательно.

Вот ведь гадина, мысленно негодовал он. Целых два года делала из меня дурака, клялась в верности и вечной любви, а сама все это время крутила любовь на стороне с каким-то козлом. Лживая сучка! А потом еще набралась наглости и заявилась вместе с ним к нему в больницу!

Эх, если бы он только мог первым проучить ее. Самому разорвать с ней всякие отношения, гордо стоя перед ней в обнимку с какой-нибудь девчонкой, в то время как Хелен ползала бы перед ним на коленях, заливаясь слезами и умоляя простить ее и дать ей еще один шанс. Но нет, ему так хотелось посильнее обидеть ее, что он и сам не заметил, как упустил свой шанс. И вот теперь оказался на больничной койке, будучи не в силах дать сдачи обидчице, а его мать с явным удовольствием смаковала подробности.

— Возьмите эти розы и вышвырните их вон отсюда, — велел он полной, краснолицей медсестре, во время дежурства которой был принесен букет, но она не спешила выполнить его приказание. Вместо этого, она просто задвинула их подальше, за другие вазы, и теперь он видел их невинно розовеющие лепестки, выглядывающие из-за больших зеленых листьев какого-то цветка. Если бы он только мог встать с кровати и добраться до этого проклятого букета, то уж тогда от них не осталось бы ничего, кроме жалких клочков.

Но он не мог сделать даже этого. И единственное, что ему оставалось, это лежать, кипя от злости и всех ненавидеть — Хелен, и ее дружка, и врачей, и вообще весь этот проклятый мир. И мать в том числе. В конце концов она его все-таки достала, и ему было некуда деваться от ее нотаций. Когда они приходили у нему вместе с отцом, то это было еще ничего, но сегодня утром отец лишь на минутку заглянул к нему в палату — «Ну как дела, сынок?» — после чего отправился на работу, оставив жену в больнице. Она уселась в кресло, стоявшее у кровати Барри, и устроилась в нем поудобнее с той обстоятельностью, с какой наседка забирается на свой насест, и после добрых двух часов ее успокаивающей болтовни ему уже хотелось застрелиться, отравиться, повеситься, лишь бы только не слышать больше ее голоса.

— Мы уже готовим твою комнату для того, чтобы ты мог вернуться домой, — не унималась она. — Я подумала, что нужно будет покрасить стены в салатовый цвет. Спокойный, хороший цвет, и глаз отдыхает, правда? А еще мы поставим туда переносной телевизор, радио и твой столик с пишущей машинкой. Завтра папа собирается съездить в университет за твоими вещами. Твой друг Лу пообещал все собрать и упаковать, так что когда ты вернешься домой, они уже будут ждать тебя там.

— Ты говоришь это так, как будто бы я возвращаюсь домой, чтобы поселиться там на веки вечные. — Барри попытался скрыть отчаяние, охватившее его при одной лишь мысли об этом. — Ничего подобного. Как только рана на животе заживет, я снова смогу есть твердую пищу и наберусь сил, я съеду от вас. К тому же я все еще надеюсь успеть побывать этим летом в Европе, хотя, полагаю, если эта поездка и состоится, то это будет уже в самом конце лета.

— Да, конечно, дорогой, — согласилась мать с какой-то странной ноткой в голосе. — И все же, пока ты будешь жить с нами, приятно все-таки будет находиться в уютной комнате среди привычных вещей, не так ли?

Она не стала протестовать против самой идеи предполагаемого путешествия в Европу и даже не вспомнила о своем предложении отправиться всей семьей на Восточное побережье. Подобное упущение казалось довольно странным и даже, более того, пугающими.

Кроме родителей к Барри не пускали других посетителей, и это его вполне устраивало. Визиты матери и без того отнимали у него много сил, так что у него не было никакого желания видеть у себя в палате толпы приятелей по общежитию и рыдающих девиц. Как однажды заметила противная маленькая медсестра, они и так завалили его цветами, что в больнице было уже в пору открывать цветочный магазин. Он живо представлял себе, как все его подружки — Дебби, Пам, двуличная Хелен и все остальные — ходят туда-сюда одним нескончаемым потоком, горестно заламывают руки, приносят ему книги и знакомятся друг с другом, стоя по разные стороны его кровати.

Даже Джулия прислала ему цветы с незатейливой запиской: «Поскорее выздоравливай. Мы все думаем о тебе». Кого она имела в виду под этим самым «мы» так и осталось для него загадкой — себя и Хелен, наверное, или Рея, или еще кого-нибудь. Ну и ладно. Плевать на них на всех.

— Эй, Барри? — Этот голос отозвался эхом его последней мысли, знакомый, но из тех, которые он не слышал уже очень давно. — Ты спишь?

От неожиданности Барри открыл глаза.

— Как ты сюда попал?

— По лестнице черного хода, — ответил Рей. — А потом просто прошел по коридору и вошел в дверь. На пути мне попалось несколько медсестер, но никто меня не остановил.

— Этого не может быть. Разве ты не знаешь, что ко мне не пускают посетителей?

— Знаю, конечно, и не исключено, что через минуту меня вышвырнут отсюда. Ну так как у тебя дела?

Поддавшись невольному любопытству, Барри всматривался в лицо молодого человека, стоявшего у его кровати. За те несколько месяцев, прошедших с момента их последней встречи, Рей сильно изменился. Теперь он казался выше ростом, шире в плечах и старше. Его кожу покрывал темный загар, а борода придавала волевое выражение его лицу, которое прежде казалось каким-то не вполне законченным, словно художник, писавший портрет никак не мог решить, что ему делать с ртом и подбородком. Зато теперь все встало на свои места, и это было лицо уже не мальчика, а молодого мужчины.

Знакомые глаза смотрели на него пристально и с состраданием.

— Просто замечательно, — саркастически ответил Барри. — Как видишь, каникулы у меня получились очень содержательные. А сам-то ты как?

Рей подошел поближе, продолжая глядеть на него с высоты своего роста. Чушь какая, подумал Барри. Раньше Рей никогда не смотрел на него вот так, сверху вниз. Это было исключительно его привилегией и макушку Рея он знал как свои пять пальцев.

— Правда, приятель, мне очень жаль, — сказал Рей. — Ужасно жаль, что такое случилось с тобой. Тебе, наверное, очень больно?

— Да уж, удовольствие ниже среднего, — отозвался Барри. — А ты чего пришел-то?

— Ну, просто хотел проведать. Все твои друзья регулярно названивают в больницу, но по телефону они ничего не говорят. Вчера я позвонил твоему отцу, хоть мне было очень неудобно докучать ему своими расспросами.

— И что же он тебе сказал? — спросил Барри.

— Что ты выкарабкался, что кризис миновал. Ты поправляешься, тебя навещают родственники. Ну и все такое.

— А про ноги мои он тебе ничего не говорил?

Барри заметил, что этот вопрос как будто смутил собеседника. Рей словно смутился.

— Нет.

— Врешь, — заявил Барри.

— И вовсе нет. Просто говорили мы с ним недолго. Он сказал, что ты поправишься, и все будет хорошо.

— Еще бы.

Ненавижу его, подумал Барри. Как же я его ненавижу — врет мне, опекает, словно дитя малое, стоит здесь на своих здоровых ногах и может в любой момент повернуться и выйти отсюда. Вот бы ему так, вот бы ему кто-нибудь прострелил брюхо, чтобы он тоже узнал на собственной шкуре, каково это валяться на земле в темноте и кричать, а тебя никто не слышит.

Вслух же он сказал:

— Ну и как тебе Калифорния?

— Да по-всякому. — Похоже, Рей был рад сменить тему разговора. — Там об этом как-то не думается. Конечно, хорошо когда ты просто живешь один, сам по себе, и никто тебя не донимает. Так привыкаешь сам о себе заботиться. Живешь в ладу с самим собой и никакие мысли в голову не лезут. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Какие еще мысли? — настороженно спросил Барри.

— Ну, например, о том, что такое хорошо и что такое плохо, о том, что такое ответственность, и что важнее. И тому подобное. Вообще-то, я хочу сказать…

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — перебил его Барри. — Ты хочешь списать то, что случилось, целиком на меня. Угадал.

— Ничего я не собираюсь ни на кого списывать, — покачал головой Рей. — Просто мне кажется, что мы слишком поспешили. Для всех нас то происшествие оказалось очень сильным потрясением, и мы приняли решение, которого не стоило принимать, и я считаю, что теперь нам необходимо снова все хорошенько взвесить.