Ночь и город

— Поняла.

— Потом, опять же, цветы. Разносчица шоколада ходит между столиками, предлагая клиентам маленькие букетики фиалок или гвоздику с веточкой папоротника по цене от двух до семи шиллингов. Это такая мелочь, в которой клиент тебе никогда не откажет, — маленький скромный букетик фиалок, что-то в этом роде. За каждый букет ты получаешь шесть пенсов, а то и целый шиллинг. Если клиент истратил больше десяти фунтов, мы иногда дарим ему гвоздику за два пенса; ты ведь знаешь, как это бывает: дай кретину два пенса сдачи с десяти фунтов, и он будет так доволен, что, пожалуй, истратит еще пять… Следи за тем, чтобы его стакан был полон; не переставай танцевать с ним, развлекать его разговорами: чтобы он поменьше думал о ценах. И не вздумай мухлевать.

— Мухлевать?

— Воровать, шарить по карманам клиента. Я этого не люблю. От этого одни неприятности. По крайней мере, не в клубе; то, чем ты занимаешься за его дверями, не мое дело. Портвейн или шерри стоят от двадцати пяти до тридцати шиллингов за бутылку. Легкие вина, такие как «Шабли», «Грав», «Барзак» ну и так далее, мы продаем по вполне умеренным ценам: семнадцать шиллингов шесть пенсов за бутылку. В любом случае, нам они обходятся гораздо дешевле — мы покупаем их по шиллингу девять пенсов. Если клиент прижимистый и хочет шампанского, заказывай «Особое шампанское» оно стоит два фунта. На самом-то деле это обычно игристое вино по шиллингу за бутылку. Каждая бутылка принесет тебе пять шиллингов комиссионных.

— Понятно.

— Так что, как видишь, я более чем щедр с девушками. Здесь ты получишь больше комиссионных, чем в любом другом лондонском клубе. Держи ухо востро и не теряй голову. Если ты знаешь, как надо работать, то всегда сможешь что-нибудь вытянуть из клиента. В любом случае, здесь ты будешь зарабатывать больше, чем в конторе. И запомни: любой, кто платит пять или семь шиллингов за вход, а потом выкладывает два фунта за бутылку скотча и сифон с содовой, — безнадежный дурак. А коли так, обдери его как липку — но сделай это нежно. Попроси у него разрешения угостить швейцара, а затем наполни стакан. Как он сможет тебе отказать? Сделай так, чтобы он предложил выпить музыкантам, официантам, мне — словом, всем. Заболтай его, закружи, привлеки его внимание к освещению, интерьеру… Кстати, что ты о нем думаешь?

— Сказать по правде, у меня от него голова кружится.

— Для этого он и предназначен. Как видишь, мы все предусмотрели, поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. У тебя не должно быть никаких трудностей. Клиенты будут по тебе с ума сходить. Заговаривай им зубы, постарайся убедить их в собственной значимости. Понимаешь, если клиент раз в это поверит, он последнюю рубашку заложит, чтобы потом не ударить в грязь лицом. И не вздумай мошенничать, особенно с провинциалами. Они немножко хитрее лондонцев, но в конечном итоге и они остаются в дураках — достаточно просто им польстить. И ни в коем случае не дави на них. Смотри им в рот и восхищайся — и они твои. Ясно?

— Вполне.

— Хорошо. А теперь скажу тебе откровенно, только это между нами — я вижу, ты девушка толковая, и я могу с тобой нормально разговаривать. Все девчонки здесь — пиявки, и мозги у них как у пиявок… Даже еще меньше! У пиявки, по крайней мере, хватает ума сосать кровь: она знает, в каком месте присосаться к твоему животу. Они и этого не знают. Только и умеют что ныть: «Дай! Дай! Дай!» Я говорю тебе это потому, что я вижу, что ты не такая.

Хелен была польщена.

— Мне кажется, я понимаю, о чем вы, — сказала она.

— Конечно понимаешь. Уверен, у тебя все получится. И помни: большинство хозяек в ночных клубах — дуры набитые. Девчонка, если она не дура, нипочем не останется в ночном клубе: она из кожи вон вылезет, чтобы начать собственное дело. Но дура — она и есть дура. Все, что ей по силам, — это раскрутить клиента на одну-единственную коробку шоколада. На каждую унцию здравого смысла у нее тонна глупости. Если даже у нее имеются зачатки ума, в большинстве случаев она просчитывается. И если уж она может заработать себе на кусок хлеба с маслом, что тогда говорить о тебе?

— Мистер Носсеросс…

— Называй меня Фил.

— Фил… Разумеется, я постараюсь сделать все, что в моих силах, но я не могу обещать, что сделаю на этом карьеру.

Уаааааа! — взвыл саксофон за стеной; музыканты потихоньку начинали готовиться к вечеру.

— Ну ладно. А теперь беги. Привыкай к здешней атмосфере. — Носсеросс пожал Хелен руку, задержав ее на мгновение в своей сухой жесткой ладони. Когда она вышла, он широко улыбнулся Мэри. Ее блекло-голубые глаза, в обычное время столь же выразительные, сколь безоблачные небеса на неудачном акварельном рисунке, превратились в узенькие щелочки.

— Ну, что ты о ней думаешь? — спросил Носсеросс.

— Кошмар! Ужас! Строит из себя невесть что, да к тому же этот гнусавый акцент.

— А по-моему, она не так уж плоха. Она не уродка, и к тому же, кажется, благоразумна и язык у нее подвешен…

— Ах, оставь! Я прямо не знаю, чего ты так унижаешься, заискиваешь перед такими, как эта… «Ах, ты девушка с мозгами!», «Ах, ты всем сто очков вперед дашь!», «Ах! Ах!» Просто дама из высшего общества! Фу-ты ну-ты! «Разю-юмеется, я не могу обещать, что сделаю на этом кари-эру!» — с издевкой шипела Мэри. — Так ты сказал, что все хозяйки — дуры набитые?

— Да, дорогая, по большей части так оно и есть.

— И я что, тоже?

— Нет, моя куколка, ты совсем другая. Но тебя не должно волновать то, что она говорит. Они все утверждают, что не собираются задерживаться здесь надолго. А на самом деле как происходит? Это все болтовня, пустые разговоры. Факт остается фактом: уж коли они попали сюда, им не выбраться.

— Но почему? Их никто здесь силком не держит. Они могут приходить и уходить, когда им вздумается, так ведь?

— Нет, моя пусечка, не могут. Эта работа поглощает тебя, захватывает с головой. Если ты работаешь в ночном клубе достаточно давно, чтобы сносить пару танцевальных туфелек, это на всю жизнь. Тут и ночные часы, и все вместе… Что касается дневной работы, на ней можно ставить крест. Ложиться спать в семь-восемь утра, вставать в девять-десять вечера каждый божий день… Можно спокойно сказать: прощай, солнышко! А как, по-твоему, надо ходить на обычную работу? Вставать в семь утра и ложиться за полночь — и никакого шума, никакой выпивки, никаких танцулек; тебе бы это понравилось?

— Мне? — с достоинством переспросила Мэри. — Я бы этого не вынесла. Может, это нормально для каких-нибудь конторских служащих…

— Так вот, об этом я и толкую. Если уж ты начала ночную жизнь… Все, ты в ней завязла.

В кабинет заглянул швейцар.

— Эй, Фил…

— Что?

— Тут один парень хочет вас видеть.

— Его имя?

— Адам.

— Что ему нужно?

— Поговорить с вами.

— Как он одет?

— Обычно… Такой здоровый парень.

— Ну тогда пусть зайдет.

Носсеросс сузил глаза так, что они стали похожи на бойницы в неприступной стене старой башни — узкие темные щели, через которые тускло поблескивали железные клинки, — тогда как губы его изогнулись в широченной улыбке старого шимпанзе.

Адам вошел в кабинет. Походка у него была какая-то расхлябанная, старенький фланелевый костюм синего цвета сидел кое-как.

— Мистер Носсеросс?

— Да, это я. Мистер Адам?

— Да.

— Чем могу быть вам полезен?

— Я слышал, вы только что открылись.

— Верно.

— Я думал, может, у вас найдется для меня работа.

Носсеросс покачал головой:

— Какую работу вы ищете?

— Швейцар?

— Уже есть, — отвечал Носсеросс.

— Вышибала?

— Не нужен нам вышибала. Скорее, наоборот, зазывала.

— Пианист? Аккордеонист?

Мэри захихикала. Носсеросс тоже засмеялся и сказал:

— Ты что, шутишь?

— Нет, я абсолютно серьезно.

— Так ты музыкант?

— Я неплохо играю на пианино: всякие модные штучки.

— А прежде ты играл в каких-нибудь оркестрах?

— Да. Последний был «Ник и Девять Простофиль».