Ассасины

И вот теперь он исчез. Кто-то его забрал...

Было уже начало седьмого, и на улице совсем стемнело, когда я перенес телефон в Длинную залу и разжег в камине поленья. Состояние отца не изменилось. В сознание он так и не пришел. Врач по-прежнему не говорил ничего определенного, лишь принес мне соболезнования в связи с гибелью Вэл. Значит, новость получила распространение.

Пламя занялось, стало лизать сухую кору, завитки его подбирались уже к мелким веткам и толстым поленьям. Я погрузился в кресло, то самое, в котором вчера сидел отец. И остро ощутил его присутствие. Отец был повсюду. Я вдыхал аромат его сигар, смешанный с запахом древесного дыма из камина. В дальнем конце комнаты в тени стоял мольберт с задрапированным полотном, над которым он работал. От воспоминаний меня отвлек звук въехавшей во двор машины. Окна осветились фарами.

Я отворил дверь, и в нее вместе с порывом ледяного ветра вошел отец Данн. Плащ измят, волосы взъерошены, но выглядел он спокойным и собранным, человеком, всегда уверенным в себе лишь потому, что не слишком обращает внимание на свой внешний вид. Была в этом столь хорошо знакомом мне лице некая внутренняя сила.

Он снял плащ. Под плащом оказалось обычное облачение священника.

— Как ваш отец?

— Без перемен, — ответил я. — Но откуда вы знаете? — Я резко остановился в дверях Длинной залы, а он прошел мимо меня и бросил плащ на спинку деревянного стула.

— От кардинала Клэммера. Вы ведь ему звонили, верно?

— Он как раз говорил с отцом, когда это случилось. Позвонил сообщить о Локхарте и Хеффернане.

— Так вот, я провел несколько часов с Клэммером. Успокаивал, пытался удержать, чтоб не выскочил нагишом на Пятую авеню с воплями, что он здесь ни при чем. Дело в том, что его преосвященство и Локхарт, они вовсе не были друзьями. Ну, и он вообразил себя первым подозреваемым, потому как человек страшно возбудимый. Этот Клэммер, он вообще живет в шестнадцатом веке, когда мужчины были мужчинами. Не нальете мне капельку этого чудесного виски? — Я достал лед и вылил на него щедрую порцию «Лэфройга». Он схватил стакан и отпил сразу половину. — Так что Клэммера никак нельзя причислить к скорбящей части человечества, но тот факт, что убийство произошло практически у него в гостиной, наводит на определенные выводы. — Данн умолк и улыбнулся, я тоже налил себе виски. — Я рассказал ему о сестре Валентине. Должен был рассказать, и реакция последовала незамедлительно. Наш кардинал архиепископ тут же надел новую маску, заскрежетал зубами... Как бы сказал бессмертный Вудхаус, лицо у него было, как у овечки, преисполнено тайной печали. И знаете, что он сказал? «Почему я, о Господи, почему я?» Дословно. Одним словом, тевтонское ничтожество, больше никто. Кстати, у меня новости, Бен. День выдался страшно тяжелый.

— И чем же именно вы занимались? Трудились на благо Церкви? — спросил я.

— Весь день только и делал, что слушал, Бен. Из меня вообще отменный слушатель. После Клэммера отправился к копу, который ведет расследование этих двух убийств в Нью-Йорке. Рэндольф Джексон. Я знаю его лет двадцать. И он рассказал мне кое-что... — Он метнул в мою сторону пронзительный и пытливый взгляд, глаза смотрели, точно буравчики, из-под кустистых бровей. — Не угостите ли сигарой?... — Я нетерпеливо кивнул, он достал из коробки сигару, срезал кончик, прикурил, выпустил длинную струю дыма. — История просто невероятная, сразу два тела и во дворце, за что тут зацепиться? И вот Джексон начал опрашивать свидетелей. И вышел на вашу сестру, Бен... Вы пристегнули ремни?

— Вышел на мою сестру, — повторил я. Вандалы и готы подбирались все ближе, быстро обступали со всех сторон.

— Секретарша, работающая на Хеффернана, видела убийцу. — Он смотрел, как я усаживаюсь в кресло. — Она находилась внизу, в приемной, перепрограммировала для него компьютер. И у нее возникло несколько вопросов. И она пошла к пентхаусу. И увидела этого человека, как он вышел из номера Хеффернана и направился к лифту. Позвонила в дверь, никто не открыл. Тогда она позвонила по телефону, ну и тоже без ответа. И тогда она просто открыла дверь, вошла и увидела эту жуткую сцену.

— Ну а убийца?

— Она говорит, это был священник. — Он кисло улыбнулся, так делает человек, преподносящий скверные новости.

— Священник... Или же человек, одетый священником?

— Она утверждает, что всегда может отличить священника от обычного человека. Даром, что ли, проработала в епархии тридцать пять лет. Она монахиня.

— Неужто в этом мире не осталось ни одного протестанта?

— Ну, боюсь, что в этой истории им места нет.

Сильный порыв ветра ударил в окна, шторы затрепетали, потянуло холодом, от дров в камине взвились искры.

— Она абсолютно в этом уверена, — сказал Данн. — А вот узнать его не смогла. Да и толком описать тоже. Говорит, что все священники выглядят, на ее взгляд, одинаково. Вот только волосы... Это был пожилой человек с седыми волосами.

— Как отыскать такого в Нью-Йорке? — Я удрученно покачал головой. Безнадежное дело.

— А он не в Нью-Йорке. Он был здесь. Вчера. Думаю, это он убил вашу сестру.

Меня прошиб пот.

— Я думал об этом сегодня. Три католика. Хэт трик. Одна и та же операция по устранению.

— Прошлой ночью вы нашли в часовне одну улику... Держали ее в руке, сами того не осознавая. Кусок ткани, видно, зацепился и оторвался. Я знаю, что это. Понял сегодня.

Он достал из кармана какой-то мелкий предмет, помахал им перед моими глазами. Клочок черной ткани.

— Что-то я не понимаю...

— Это от плаща-дождевика, — объяснил Данн. — Черный плащ. Перевидал их миллионы. Такие плащи носят священники. Я как та старая монахиня. Везде и сразу их узнаю.

Позвонил Персик, пригласил нас с Данном на обед к себе, в Нью-Пруденс. Не желал слушать никаких возражений и настоял на своем.

Ехали мы с Данном в его «Ягуаре». Добравшись до города, увидели, что вдоль всех улиц выставлены гоблины размером с пинту, всякие там привидения, чудовища и скелеты. Родители терпеливо топтались на тротуарах, поджидая своих детей, которые возбужденно носились из дома в дом, сжимая в ладошках батончики шоколада «Марс», кульки с попкорном, пакетики конфет. Погода стояла холодная и ветреная, сгущался ночной туман, отовсюду из темноты раздавались пронзительные крики и визги.

Эдна Ханранан, домоправительница Персика, отворила перед нами дверь старинного викторианского особняка с высокими окнами и двускатной крышей. Дом был обнесен изгородью из сварного железа. Персик только что вернулся с катания в стогах сена, где возглавлял группу приходских ребятишек. Такого я не видел с детства. Из подвального помещения церкви, что рядом с домом, вслед за Персиком вышла шумная толпа мальчиков и девочек от восьми до двенадцати лет, возбужденных, с раскрасневшимися щеками, истерически хохочущих. В волосах у Персика застряли соломинки, он громко чихал от пыли, но смотрел довольно, как коммерсант, совершивший удачную сделку. Подошел, положил мне руку на плечо.

— Скверный выдался день, да?

— Да нет, — ответил я, — просто еще один день.

То была наша расхожая шутка, и оба мы грустно усмехнулись. Глаза его были полны сострадания.

— Как отец?

Похоже, все уже знали.

— Без изменений. Остается только ждать. Пока, во всяком случае, еще не умер.

Он отошел и снова занялся своей паствой. Ему помогали хорошенькие молодые мамаши, резали яблочные пироги, открывали и закрывали кастрюли, запихивали в булочки монетки, высыпали картофельные чипсы в прозрачные емкости. Мы с Данном встретились у лотка с хотдогами, стояли там и жевали, наблюдая за беснованием ребятишек. Персик умел ладить с детьми, как какой-нибудь хороший учитель или тренер. В конце концов и отец Данн не устоял, уступил просьбам какой-то белокурой девчушки со смешными косичками, похожими на поросячьи хвостики, и они пошли прикреплять ослу хвост. Девочка завязала ему глаза платком и заливалась смехом, пока он безуспешно пытался отыскать этого картонного осла.