Горгулья

Марианн Энгел заявила, что не потерпит подобных обсуждений; кажется, сам мой вопрос обидел ее. И добавила, что кому и знать, как не мне: она не безумна!

Между нами повисла неловкая тишина, однако Марианн Энгел разбила ее пополам:

— Парацельс составил мазь от ожогов на основе кабаньего жира, червей из черепа повещенного и некоторых частей мумии. Все следовало смешать и поджарить. — И она продолжила просвещать меня на тему развития медицины в области пересадки кожи, с самого начала, от древних индусов до наших дней.

Я размотал часть бинтов на ногах и показал ей самые недавние пересадки, в том числе несколько черных лоскутов. Кожу перфорировали, чтобы растянуть на более обширный участок, — в итоге нога походила на искривленную шахматную доску.

— Если бы ты был расистом, — протянула Марианн Энгел ведя пальцами по разноцветным клеткам, — вот бы ложка дегтя получилась, да?

Пальцы нежно скользили по ранам. Гладили мой торс, шею, провели по изгибу плеча.

— Что ты ощущаешь под чужой кожей?

— Даже не знаю, как сказать… — отозвался я. — Боль.

— Ты помнишь их истории? Способен почувствовать их любовь?

Иногда было сложно понять, ждет ли Марианн Энгел ответа или просто дразнится.

— Ты серьезно?

— Я сразу думаю о нас, — продолжала она. — Мне хочется пришить саму себя к тебе, как кожу.

Я закашлялся.

— А знаешь, — произнесла она. — У меня тоже есть отметины.

Я догадывался, что она имеет в виду. Когда Марианн Энгел надевала футболку, невозможно было не заметить татуировки — слова на латыни вокруг предплечий. Левую руку охватывала фраза «Certumestquiaimpossibleest». Я спросил, что это значит, и она перевела: «Верно, потому что невозможно». На правой руке было написано: «Quodmenutrit, medestruit». Это, по ее словам, означало; «Что меня питает, то и разрушает».

— Что-то непонятно! — признался я.

— Ну… — хихикнула она, — просто ты еще не видел, как я вырезаю.

Потом Марианн Энгел сделала кое-что совсем обычное. Коснулась моего лица.

Это ведь мелочь — ощутить прикосновение на лице, правда. Но вспомните о нелюбимых и сожженных тварях земных Подумайте о людях, чья кожа не помнит нежности.

Пальцы ее осторожно скользили по шрамам и струпам, пробирались к остаткам лица под повязкой. Любовно прошлись по бинтам на щеке, по крутому подъему к губам. На секунду замерли. Я закрыл глаза, — соединил шрамы от давнишних стежков, сшивавших обожженные веки. Сердце гулко колотилось в пещере груди, а запечатанные поры не могли, как ни старались, выделить пот.

— Какое у меня лицо?

— Как пустыня после бури.

Мне вдруг безумно захотелось рассказать ей, что до аварии я был красив… но я сдержался. Зачем? Протянул здоровую руку и коснулся ее щеки.

Она не отпрянула, нет. Нисколько!

— Будет и хорошее, — шепнула Марианн Энгел, поднялась и стала обходить углы палаты, обращаясь к своим Трем Наставникам. Было понятно, даже на латыни, что она спрашивает их позволения. «Jube, Domine benedicere».

К. моей кровати она вернулась с улыбкой — разрешение было получено.

— Хочешь посмотреть другие татуировки?

Я кивнул, и она собрала непослушные пряди волос, подняла их, обнажив основание шеи. Там был изображен небольшой крест, сплетение трех скрученных веревок без конца и начала. Она предложила потрогать. Я подчинился. Осторожно провел пальцами вдоль, затем поперек; получилось, что буквально сотворил крест.

Она разулась. Вокруг ее левой лодыжки вилась татуированная цепь бисерных четок, с крестом на подъеме ступни. Она заявила, что так всегда готова к епитимье. Однако улыбалась и явно говорила не слишком серьезно.

Затем Марианн Энгел стянула брюки — чего я не ожидал, ведь по фильмам как-то составилось впечатление, что женщины всегда раздеваются сверху. Белья на ней не было, из одежды осталась только белая футболка с нарисованным Бетховеном — пьяным, с рюмкой и под столом. (Подпись: «Девятая Бетховена».)

По всему правому бедру располагалась татуировка со змеей — в точности на том же месте, что и вышитый дракон на джинсах. Змея извивалась по ноге, совсем как змей в библейских сюжетах, неизменно изображаемый обвивающимся вкруг Древа познания Добра и Зла. Марианн Энгел стояла лицом ко мне — змеиное тело появлялось над ее коленкой, ползло все выше, дважды оборачивалось вкруг бедра, а ромбовидная головка удобно устроилась в области таза, изогнувшись к вагине.

Марианн Энгел не отрывала от меня взгляда. Стянула футболку с Бетховеном, хоть это было нелегко из-за копны волос, и оказалась посреди палаты совершенно обнаженная, лишь на шее болтался кулон со стрелой.

Лежа в ожоговом отделении, я пару раз чувствовал острое возбуждение. Мэдди изо всех сил крутила передо мной попой и даже оборачивалась — проверить, как подействовало. Но сейчас я впервые испытал полноценное, настоящее желание — по крайней мере мысленно; мой организм по-прежнему вырабатывал гормоны, отвечающие за эрекцию, насыщал ими кровь… вот только стремиться ей было некуда. Я представил, куда бежит эта кровь, и в паху стало горячо.

На животе у нее красовался еще один крест, гораздо больше того, что на шее. По форме он был словно кельтский, четыре луча сходились в кругу в середине, и все это заключено в овал, вытянутый в длину, от самых костей таза до нижних ребер. И прямо над верхней дугой овала выписаны три большие печатные буквы: HIS.

На левой груди было крупно наколото Святое сердце, ярко-красное, в терновом венце, и охваченное желтыми языками пламени, что тянулись вверх, к плечу.

Марианн Энгел приблизилась к моей кровати, давая рассмотреть себя во всех подробностях, а потом предложила потрогать имя Христа. Я так и сделал здоровой рукой, и ее кожа от прикосновения покрылась вдруг мурашками.

Она уселась на постель спиной ко мне. Ангельские крылья распростерлись от лопаток, кончиками трогая ягодицы.

Крылья покрывали всю спину Марианн Энгел, и я невольно потянулся к ним, как будто ощутил некое право касаться ее кожи, как будто она была моя. Но осознал, что так нельзя — что так не может быть, и рука моя застыла в воздухе, на полпути, в неуверенности… а потом Марианн Энгел, не оборачиваясь, сказала:

— Я хочу, чтоб ты меня трогал.

Я приблизил руку и стал пальцами водить по чернильному оперению. Крылья были наколоты где четкими, где чуть заметными штришками, выписаны с таким искусством, словно это настоящий птичий пух. Кожа Марианн Энгел теперь вздрагивала, совсем как мое сердце.

Через несколько секунд она застенчиво обернулась. Улыбнулась — нервно, взволнованно, — и я отнял пальцы. Она поднялась и стала вновь натягивать одежду.

Мы молчали. Она оделась и ушла.

Не существует убедительных исследований на тему, когда лучше снимать гипс у ожоговых пациентов, поскольку вопрос неизбежно осложняется атрофией мышц. В конце концов доктору Эдвардс пришлось интуитивно выбирать, в какой именно день удалить из моей ноги стержни металлических пауков.

Саюри возликовала — ей давно уже не терпелось поднять меня с постели. Она дважды стукнула кулачками, для пущего эффекта.

— Вы готовы? Genki? [7] Пора!

Мэдди и Бэт нарядились в голубые халаты и большие желтые перчатки, и готовы были помогать. Несколько минут они все вместе растягивали мне мышцы, массировали ступни, разминали негнущиеся ноги. Потом сестры подхватили меня под спину, выпрямили, поставили на ноги и поддерживали, пока не перестала кружиться голова. Мало-помалу они расслабляли руки, и наконец я сам стоял, выдерживая собственный вес.

Впервые после аварии я стоял на ногах. Саюри нарочито громко отсчитывала секунды: «…шесть… семь… восемь!», потом ноги превратились из сырых спагетти в вареные. В один миг кровь хлынула вниз, как будто вспомнила о силе тяжести. Бинты на ногах покраснели, смутившись собственной никчемности; мне резко поплохело.