Год Людоеда. Время стрелять

Ангелина знала, что Руслан считает себя по гроб жизни обязанным Лазарю за ту услугу, которую Вершков оказал ему на зоне. Тогда по каким-то своим зэковским соображениям несколько человек решили Левшу замочить, а Лазарь каким-то образом об этом проведал и предупредил Драева, с которым они шли по одному делу и которого он считал вполне «достойным пацаном». Объединившись, они нанесли заговорщикам упреждающий удар и, хотя схлопотали за два убийства в зоне еще по три года, вышли победителями и, главное, живыми. С тех пор Руслан и называл Лазаря «братом» и говорил, что при первой же необходимости без заминки отдаст за своего спасителя жизнь.

Руслан… Перед Ангелиной мягко расплылся образ молодого смеющегося Руслана по кличке Левша. А прозвали его так за его коронный удар левой рукой, которой он от рождения владел гораздо лучше, чем правой. А какой у Руслана был крутой нрав! Как что не по нему, против шерсти, — так он сразу лезет врукопашную; и ведь никогда никого не боялся — ни спортсменов, ни десантников, — все ему было нипочем! Да, Руслик (так звала его когда-то Ангелина) даже внешне был похож на зверя из породы кошачьих: желтые глаза, пластичная фигура, вкрадчивая походка. Бывают такие люди, которые и спортом не занимаются, и ни на какой диете никогда не сидят, а выглядят — словно живут по какому-то особому режиму. Вот и он такой же, Руслик! Шмель даже жалела, что он не из ее профсоюза, а то бы она с ним…

Да нет! Куда там! Эти дети тюрьмы — что Лазарь, что Руслан, — они на дух не переносили никаких нетрадиционных, как это в последние годы называют, ориентаций. Ну а сами?! Да сколько раз она твердила тому же Вершку: «Сами-то вы чем от нас отличаетесь? Разве нормальный мужчина станет совокупляться с другим мужчиной? Ты говоришь, в тюрьме женщин нет. Так ты потерпи или найди себе телку — есть же там бабы и в обслуге, и в охране. Наверное, не очень-то и хотелось, правда? Или денег жалко? Ну ладно-ладно, молчу», — продолжала Ангелина свое общение с теперь уже мертвым Лазарем.

Значит, сбежал. Что ж, может, и вправду объявится. А до нее ли ему сейчас? А может быть, оттого и сбежал, что до нее? Почему бы и нет? Сколько же они не виделись? Да, наверное, года три или что-то около этого.

Ангелина дотянулась до книжной полки, достала альбом в пурпурном бархатном переплете с латунными замками, в котором хранились дорогие ей фотографии, раскрыла его и стала листать, вспоминая свою жизнь, закидоны Вершка и роль в их судьбе Руслана Драева. Да, Левша всегда пытался их помирить, убеждал Ангелину, несмотря ни на что, не порывать с Лазарем, говорил, что все у них рано или поздно образуется. А сколько же они все-таки не виделись? Кажется, что целую вечность! А Лазарь ведь ее к Руслану никогда не ревновал! А почему? Потому что из-за бабы базара нет? Скорее всего так…

Шмель отложила альбом, прикрыла глаза и вновь впала в забытье. В последние дни Ангелина не могла с уверенностью ответить на один, казалось бы весьма несложный, вопрос: спала она или нет? Да, она периодически прикладывалась — а в остальное время больше сидела, — но являлась ли эта маета полноценным сном? Пожалуй, не совсем. Это было очень странное состояние, возможно граничащее с безумием, хотя, впрочем, если она так уж легко готова расписаться в своем сумасшествии, то, наверное, оно еще все-таки не наступило. Во всяком случае, не окончательно и бесповоротно. Однако кто сейчас скажет, что для нее на самом деле будет лучше? Первое, о чем она мечтала после жутких событий прошедшей ночи, — это стать маленькой-премаленькой, а что лучше всего — невидимой, чтобы куда-нибудь спрятаться и оставаться там для всего человечества в полной недосягаемости.

Да нет, наверное, она все-таки уже несколько неадекватна, поскольку не теряет сознания, не бьется головой о стены, не рвет на своей несчастной, видимо проклятой, голове волосы — она просто переходит на некий растительный образ жизни, мечтая уподобиться каким-то наиболее простейшим организмам, которым совершенно невдомек страдания истерзанного человеческого сердца.

Когда Ангелина забывалась, она перемещалась в разные места, которые позже даже не всегда могла вспомнить, поскольку, вероятно, никогда в иных и не бывала. Наиболее частым, вполне опознаваемым видением становилась их старая убогая квартирка, в которой они жили с мамочкой. Ах, мамуля моя любимая! Что же хорошего, светлого, по-настоящему радостного произошло в твоей мученической жизни? Родилась в семье раскулаченного крестьянина. Жили в области, жили очень бедно. Дорога была везде заказана. Как же, дочь врага народа!

Замуж вышла рано. Муж поначалу казался приличным человеком: коммунист, производственник. И вот — общий грех! Начал пить! А люди-то поговаривали, что Герман еще и до женитьбы этим делом шибко увлекался. Постепенно их небогатый дом превратился в сущий ад! Ангелина с младенчества знает, что такое пьяный мужик в доме! Сколько же ее несчастной мамочке пришлось от него вынести! И все-то она молчаливо стерпела, все выдержала, но, когда узнала, что у Германа еще на стороне ребенок появился, сказала: все!

Развелись, разъехались. Она — в однокомнатную, Герман — в коммуналку. Да, туда ему, непутевому, и дорога! И что же? Вроде и забыли его уже, и жизнь свою они без него мало-мальски наладили, Ангелина уже восьмой класс заканчивала. Вдруг — письмо! Откуда? Из Тмутаракани. И штамп такой, что мать тотчас свое тяжелое детство вспомнила, когда ее семья в опале жила.

А получилось так, что на тот момент их непутевый папаша в тюрьме томился и оттуда слезно просил о помощи, SOS, понимаешь, объявил! И что же, помогла мать как могла, собрала последнее и — все ему, все ему! Да и не любила она Германа, конечно, куда там, — всю жизнь он ей загубил! Она, честное слово, после него уже и на мужиков никаких не смотрела, до чего ей жестокие уроки Германа Кирьяновича запомнились!

Так ему, наверное, мало того показалось: как соскочил с зоны, сразу к ним! А сам-то?! Его уже и удар хватил, так он свою правую часть, словно пьяного друга, за собой приволакивает. Зубов нет, глаза белые, весь в шрамах! Прямо другой человек на фотографиях, которые у них в альбоме хранились. Вот что с мужиком пьянка может сделать! Просто натуральная замена получается!

А мамочка-то ее, святая женщина, не погнушалась этим отрепьем, взяла его, можно сказать, на буксир. Ну это прямо как такой малюсенький катерок за собой по реке на тросе огроменный корабль волочет! Она его и мыла, и его жуткие ногти, как у Кощея Бессмертного, маникюрным набором обрабатывала!

А батька-то ее к тому времени уже и одеться-раздеться нормально не мог, совсем в инвалида превратился! Так она с ним больше года возилась. А он еще и капризничал, и ее обвинял: ты, говорит, змея, мне жизнь сгубила; такого, говорит, парня под откос пустила; любил я, мол, тебя больше жизни, а ты, ведьма, на меня порчу навела — вот я и запил как проклятый! Вот тварь! Случаются же такие выродки!

А потом с ним как вышло? Попал в больницу. Забрали прямо на улице — второй инсульт с ним приключился. А мать-то и не знала, где ее бывший муженек страдает. А там уход-то какой — судно сунут под зад, и лежи в коридоре, пока не остынешь. Так с ним и приключилось.

Да им его еще и хоронить пришлось: никому он больше на этом свете не был нужен! Ну и что, любила его мать, что так помогала? Нет! Сама признавалась: нет у меня, доченька, к этому человеку ни любви, ни привязанности, а жалею я отца твоего, Германа Кирьяновича, примерно как собаку бездомную, не более того!

— Хэлло, Ангелина, это есть я, пастор Джон! — ушную раковину Шмель заполнила лающая речь американского постояльца, у которого, казалось, во рту неизменно присутствуют инородные предметы, мешающие ему выдерживать привычные для Ангелины Германовны интонации. — Я внизу, где дом, я идти тебя, оʼкей?

— Да-да, Джон, секунду, я тебе сейчас открою! — Ангелина поднялась с дивана и, покачиваясь, направилась к входным дверям. На ходу женщина скомпоновала гримасу, будто бы полость ее рта заполнила нестерпимо горячая еда, и громко закричала: — Аву-уа-буа-пуа-олуайт!