Апокалипсис Антона Перчика

— Это разве плохо? Чуда, например, ждать? — спросил я.

Он помолчал. Потом сказал:

— Однажды прилетит вертолет. Может скоро, а может и нет, но он прилетит, точно. Не нужно тратить жизнь на надежды и ожидания, понимаешь? Надо просто жить.

У меня вдруг жутко зачесалась пятка. До жути зачесалась! Разуться бы и почесать как следует…

И тут я услышал, как в соседней комнате вроде плачет кто-то. Я решил, что Соня, но она, оказывается, давно сидела рядом. Вязала потихоньку, слушала, я и не заметил, как пришла. Я понял, что это Вовка там. И плач у него такой детский, жалобный. Я слышал, что он сдерживаться пытается, только у него не получалось.

Мы переглянулись с дядь Семеном. Я хотел сходить проверить, что с ним, но Колокольцев сказал:

— Не надо, он матери письмо пишет.

— Какое письмо? — я не сразу сообразил.

— Ну на камеру.

Ясно. Значит, и он тоже. Вся эта затея с видеописьмами казалась мне высосанной из пальца. Я реально не видел смысла сидеть и разговаривать с видеокамерой, а потом тупо надеяться, что когда-нибудь твое послание увидят родные и близкие. Или хоть кто-нибудь увидит. Бред. Кому вообще какое до нас теперь дело?

— Ты думаешь, почему я его ночью пустил? — спросил дядь Семен и затянулся папиросой. Красная точка вспыхнула посреди лица. — Я уснуть не мог — ты-то сразу отключился, а он все в дверь стучал. Потихоньку, правда. А потом, видно, понял, что я не сплю, и давай мне про мать рассказывать. Она в Москве осталась — у них из родных только тетка, Володя к ней приезжал. Она лежачая, два года как — Клавдия ее тоже навещала.

— Понятно.

— Они с матерью решили перевезти ее в город. Дом тут продать и забрать бабулю. Только не успели. Ты на него не сердись, парень он неплохой. Просто домой хочет.

Он домой хочет. Х-ха! Мы все хотим. Но не судьба. Застряли мы тут, как кусок мяса в зубах.

— Я это, не сержусь, — сказал я, вставая. — Ладно, я пошел — мне в туалет надо.

Пятка у меня все-таки жутко чесалась.

И тут я услышал крик.

Дядя Семен тоже услышал — и сразу побежал к окну, на чердак. Там, по-моему, какая-то женщина кричала, на улице. Только она не просто кричала, а звала.

Она звала дядю Семена.

Мы оба выскочили на улицу. Сонька за нами увязалась, но дядь Семен ее дальше порога не пустил.

Это была его жена. Клавдия. Она стояла за оградой, метрах в десяти от дома и кричала.

Я сразу понял, что с ней что-то не так. Она двигалась ненормально — слишком медленно и раскачивалась всем телом. За забор хваталась, как будто сейчас упадет. Точно ее ноги не держат. А лицо у нее было серое. Знаете, как на старой фотке — как будто непропечатанное.

Дядя Семен к ней побежал. Побежал — это я, конечно, загнул. Сильно он хромал, поэтому я его обогнал сразу. Но он схватил меня за плечо:

— Стой. Не подходи к ней.

— Вы чего, дядь Семен? Я помочь хочу.

— Стоять, сказал! — рявкнул он и с силой отпихнул меня в сторону. Лицо у него было перекошено, на щеках выступили красные пятна. — В дом иди!

— Но…

— Я сказал, в дом. — Голос прямо лед, вот-вот треснет.

И тогда я понял. Я все сразу понял, и внутри заныло.

— Семееен, — опять закричала женщина.

— Я здесь, сейчас!

И я ничего не смог сделать. Я стоял и тупо смотрел, как он уходит. Я понимал, что он не вернется. Сейчас он подойдет к ней, и они вместе уйдут. Навсегда. Потому что она больная. Она заражена. Обречена. Зачем она вообще сюда пришла? Он же ей не нужен. Она ему нужна, а он ей нет. Дядя Семен нужен мне, он Соньке нужен. Как же мы без него?

Он уже был за воротами. Стоял и обнимал ее, гладил по лицу, целовал, обнимал снова. Только она ведь ничего этого не чувствовала. Что он, не видит? Может, ослеп?

— Дядь Семен! — Сонька опять выскочила на крыльцо. — Вы что?!

Он обернулся и посмотрел на меня. И улыбнулся своей бородой — совсем по-стариковски, виноватой, беспомощной улыбкой.

— Береги ее, — крикнул. — Теперь ты за всех. Ты один, понял?

Я понял. Я все понял, черт его побери! Он сейчас взял и смертный приговор озвучил. Всем нам.

Я кивнул. Он сразу отвернулся, обнял ее, и они пошли.

Они шли медленно, и он ни разу не обернулся. Ни разу. Даже когда Соня заплакала и стала звать его. А Клавдия все кричала:

— Семееенххх… Семеееенххх — механически, на одной ноте. И громко — как будто его не было рядом.

— А ты сам не был влюблен? Безумно не любил кого-нибудь? Хочешь, я расскажу, как это? Это словно трава, небо и воздух шепчут, касаясь друг друга, ты силишься обнять их, все это, ты так счастлив, что не можешь дышать, вокруг все теплое, живое, тебе хочется лечь на землю и катиться, катиться вдаль, впитывать все звуки и запахи — как калейдоскоп, чтобы все перемешивалось внутри — и любовь, и это счастье, и радость были всегда с тобой, а тело вопит, безмолвно вопит от восторга, пока ты думаешь о том, кого любишь…

Я слушал Соньку и думал, что вот ей же всего тринадцать. Откуда она может про это знать? Я не знаю, а она знает. И дядь Семен знает, знал. Он больше всего не смерти боялся, а одиночества. Поэтому он за ней ушел, за своей женой. А я бы не смог. Может, я какой-то ущербный? Если не способен так чувствовать?

— Что нам теперь делать? — спросила Соня.

Она просто взяла и озвучила мой собственный вопрос. Я не решался, а она вот спросила. У меня. Я сидел и чувствовал, как будто из-под ног у меня вырвали здоровенный кусок земли. Опору отобрали. Сижу на лавке, как на качелях, — подвешен в воздухе. Стабильность, маломальская уверенность в завтрашнем дне — все разом куда-то делось. Я как будто впервые увидел, что мир — вон он, там, и теперь мне заново придется учиться в нем жить. Самому. Какие-то такие чувства.

Я посмотрел на Вовку. Он жевал ногти. В глазах тоже один вопрос сплошняком. Они что, сговорились? Я откуда знаю, что нам делать? Я без понятия. Есть ли смысл что-то делать, а? И в чем смысл всего этого бреда вокруг? Может он в том, чтобы мы тут все разом помудрели и стали немного лучше? Раз так, то я уже помудрел! Алё!

— Я понял! Хватит! — заорал я в потолок.

Мысленно заорал. А вслух сказал:

— Откуда я знаю, — и раздраженно передернул плечами. — Ты что предлагаешь?

— Я? — испугался Вовка.

Все с ним понятно, с этим Вовой. От него толку ровно столько же, сколько от Сони. Если не меньше. Сонька, по крайней мере, не причитает по любому поводу, а этот даже на связь нормально выйти не может. Запинается на каждом слове — только эфир своим детским лепетом засоряет.

— Что ты умолк? Давай, продолжай в том же духе, — сказал я. Хотел внушительно сказать, как дядя Семен, а вышло зло.

— Я устал. Сейчас твоя очередь.

Я зыркнул на него.

— Ладно. — Вовка щелкнул тумблером рации. — Прием. Это говорит Владимир… говорит Владимир Юрьевич Скоробогатов. Вы слышите меня? Прием…

— Не части, Владимир Юрьевич, говори коротко и четко. — Я вздохнул.

Ни-че-го у нас не выйдет.

— Антон, что теперь с нами будет?

Она таращится на меня, как будто я волшебник. Минутку, сейчас я только палочкой взмахну, и случится чудо: из шляпы вылезет говорящий кролик, все зараженные переродятся в розовощеких младенцев, и сразу наступит мир. Я такие глаза у Игорька видел — в школе, когда подготовишек в актовом зале фотографировал. Они смотрели новогоднюю сказку, «Морозко» — вот такими же точно глазищами. Только ведь я никакой не волшебник и не актер театра юного зрителя. Я не представляю, как нам быть. Более того, даже не хочу себе это представлять. Завалиться бы сейчас в кровать по-нормальному и уснуть. И проснуться, когда уже все кончится. Вы поймите меня правильно, я не герой. Я не супер-хиро и не хочу ни за кого быть в ответе. Я так не умею, не привык, ясно? Почему вообще я? Я никому ничего не должен.

— С нами все хорошо будет, — сказал я чужим голосом. Спокойным и уверенным. У меня, как ни странно, даже получилось.