Майор "Вихрь" (1944-1945)

"От старый черт! — как-то удивленно подумал Вихрь, вспомнив старика. — Про трагизм базаров он верно говорил. Я почти никогда не вспоминал голод двадцать девятого года, а ведь я его помню… Про зависть и остальное — надо было б поспорить. Спор — это вроде точильного камня в поисках истины".

Слепец толкнул Вихря в бок.

Вихрь неторопливо обернулся. Слепец кивнул головой на молодого парня в черной вельветовой куртке, в серых брюках, заправленных в сапоги. Парень держал в руках кульки с кормом для голубей.

11. ОЧНАЯ СТАВКА

Старик в военной форме теперь был не один. Рядом сидел человек в сером штатском костюме. Коля понял, что этот — из гестапо. Он не ошибся. Старик офицер сказал:

— С вами будет беседовать господин из отдела по перемещению иностранной рабочей силы.

"Знаю я эту рабочую силу, — усмехнулся про себя Коля. — Рожа — кирпича просит".

— Очень приятно, — сказал он, — а то я сижу, уж волноваться начал.

— Волноваться вредно, — сказал штатский, — особенно такому здоровому молодому человеку, как вы.

— Я волнуюсь не по своей воле, — улыбнулся Коля.

— По нашей? — тоже улыбнулся штатский.

— Да уж не по своей.

— Ну, хорошо… Оставим это. Где бы вы хотели работать? В какой отрасли хозяйства нашего народного государства?

— Видите ли, я получил много профессий за последние три года. Я уже их перечислял.

— Да, я в курсе. Вы оборвали цикл занятий на физическом факультете ближе к завершению или в середине?

— В середине. Да, пожалуй, в самой середине.

— А как у вас с языком?

— Скорее плохо, чем хорошо. Я и в школе получал посредственные оценки по немецкому языку.

— Да?

— Теперь жалею. Но у нас плохо учили немецкому.

— Совершенно верно. Мне рассказывали, что в ваших школах вообще не изучают произношение. А ведь у нас есть и берлинское, и баварское, и северное, и швейцарское, и австрийское произношение.

— В том-то и дело. А самому заниматься было трудно: времени не хватало, есть хотелось, а не подхалтуришь — не пошамаешь.

— Пошамаешь? Это что такое?

— Шамать — значит есть, жевать, как говорится, от пуза.

— Вы веселый молодой человек. Вас зовут…

— Андрей…

— Андрей, — повторил немец.

— А отчество?

— Яковлевич. Андрей Яковлевич.

— Яковлевич, — задумчиво протянул немец. — Вообще-то весьма еврейское отчество.

— Яков? Ну что вы… У вас самих много Яковов. У меня был знакомый немец Якоб Ройн, фельдфебель.

— Откуда этот Ройн?

— По-моему, из Берлина.

— А отчество вашего отца?

— Иванович. Яков Иванович.

— Где родились?

— Потомственный москвич.

— Место жительства?

— Мое?

— Отцово.

— Вместе с нами жил.

— Это вы уже написали. Меня интересует, где он жил до того, как вы приехали на вашу квартиру?

— Я не помню… Где-то на Палихе, а точно не помню, не интересовался.

— Скажите мне вот что, — растягивая гласные, сказал гестаповец, — где вы работали в Минске?

— В парикмахерской.

— Их там было много. В какой именно?

— В парикмахерской Ереминского.

— Опишите мне подробно внутренний вид парикмахерской.

— Ну как… Длинная комната, в ней кресла — вот и все.

— Сколько было у вас кресел?

"Они мотали Степку, теперь проверяют на мне. Но Степка говорил, что мотал его один старик, почему пришел штатский? Степка наверняка сидит в темной комнате, они его выдерживают — психологи чертовы. Но почему пришел гестаповец? Неужели Степка погорел? Или погорел я? Не может быть! Он не мог продать меня, не мог!" — быстро думал Коля, машинально отвечая:

— У нас было три кресла.

— Три кресла, — задумчиво повторил гестаповец, — это хорошо, что три кресла… Это отлично, что у вас было именно три кресла…

Он открыл толстую папку, на корешке которой было выведено по-немецки «Минск», и стал рассеянно рыться в бумагах.

"Такие номера у нас не проходят, — подумал Коля, — так пугают только дошкольников…"

— Это просто совершенно великолепно, что у вас было три кресла, — снова повторил гестаповец, — а за каким креслом работали вы?

— Когда как…

— Определенного, своего кресла у вас не было?

— Чаще всего я устраивался возле большого окна: была видна улица… Интересно, знаете ли…

— Девочки, ножки, юбочки…

— В том-то и дело.

— Сколько вам платили в месяц?

— У нас была понедельная оплата. Хозяин платил нам каждую субботу. Это приказ бургомистрата — платить понедельно, разве вы не слыхали?

Гестаповец чуть улыбнулся уголком рта, и Коля понял, что он ведет себя верно: его ловили с разных сторон, и не в лоб, а издалека, через детали.

— Скажите, пожалуйста, — спросил гестаповец, по-прежнему длинно растягивая гласные, — а какой-нибудь рисунок у вас на окнах был?

— Было два рисунка, — сухо ответил Коля. — Вы что, не верите моим документам?

— Какие были рисунки?

— Как всегда на паримахерских. Мужчина и женщина. С фасонными прическами.

— Хорошо… Какой машинкой вы работали? Русской или немецкой?

— Сначала русской, а потом достал немецкую, золингенской стали.

— Какая лучше?

— Конечно, немецкая.

— Почему "конечно"?

— Потому что фирма солидней.

Гестаповец распахнул свой черный портфель и достал оттуда ножницы, гребенку и машинку для стрижки волос.

— Сейчас вы покажете нам свое искусство, — сказал гестаповец.

— Согласны?

И, не дожидаясь ответа Коли, он сухо приказал:

— Пригласите Торопова.

— Сейчас же приглашу, господин Шульц, — ответил старик офицер и вышел из кабинета.

В голову Коли словно ударило: Шульц! Сначала он не понял, отчего его так ударило. А потом ясно услышал Степку, его рассказ про следователя гестапо Шульца — красномордого и здорового, который уговаривал его выступить на процессе как чекиста-связника.

12. А ГДЕ РАЦИЯ?

Аня проснулась через час. Ей казалось, что она только на минуту закрыла глаза. Аня увидела незнакомый потолок над головой (она всегда запоминала карнизы потолков и могла по ним безошибочно определить высоту комнаты), и все в ней закружилось, заметалось, напряглось. Но так было только одно мгновение, пока она не увидела возле окна Муху. Он сидел в той же позе, что и час назад, — опершись рукой на подоконник, выкрашенный жирной белой краской.

Он сидел, закинув ногу на ногу, — уютно, по-довоенному, нисколько не скованно, будто он вовсе не в тылу у немцев, а в штабном домике после возвращения с задания — сидит себе и отдыхает бездумно.

— Ну, — улыбнулся он, — отдохнула?

— Хорошо отдохнула.

— Я на тебя глядел: красивая ты. Зачем таких посылать? Можно кого поплоше…

— Это почему?

— Так… Если поплоше какая попадется — не жаль.

— Каждый человек — человек… Да и потом, не в вывеске дело.

— Ты про душу-то не заводи, не надо, — сказал Муха, — это мы в школе проходили. Рация где? Надо выходить к нашим, в лесу у местных партизан питание кончилось, они теперь немые.

— За рацией надо идти.

— У верных людей спрятала?

— Я ее закопала.

Муха присвистнул.

— Теперь черта с два найдешь!

Аня улыбнулась:

— Найду. Завтра же найду. Вдвоем пойдем?

— Нет, втроем. Я еще одного местного с собой прихвачу.

— Кто такой?

— Один… парень… Из моей группы.

— Он не наш?

— Раз мне помогает, значит, наш.

— Это понятно. Я спрашиваю: его тоже забросили или он местный?

— Местный. Я его тут вербанул.

— Как мне называть тебя? Мухой как-то неудобно звать.

— Я — Андрей. А ты?

— Аня.

— А по-настоящему?

— Я же не спрашиваю, как тебя звать по-настоящему…

— По-настоящему меня зовут Андрий, вот и вся разница.

Аня быстро глянула на Муху и подумала: "Что он, с ума сошел — настоящее имя говорит?" Она ничего не сказала ему, села к столику и, достав зеркало, стала причесываться.