Нарисованная смерть (Глаза не лгут никогда)

Вот как сейчас, когда стояли слившись, точно два облачка, и взирали сверху на Рим. Телефонный звонок застиг их врасплох, напомнив о том, что под бесконечной чередой крыш живет и движется конечный мир. Морин со вздохом выскользнула из его объятий и пошла взять беспроводной телефон с ночного столика.

– Алло?

– Привет, Морин, это Франко.

Морин снова вздохнула. Миру надоело ждать за окнами комнаты счастья. Вот он в виде этого звонка преодолел оконно-дверную преграду и вломился к ним.

– Привет, Франко. Что скажешь?

– Слушание назначено на утро четверга.

– Так быстро?

– Увы, твое дело слишком долго не сходит с газетных страниц, чтобы можно было его оттягивать. Тебя отстранили от работы?

– Официально нет. Но меня перевели в Академию на улицу Пьеро делла Франческа. Консультантом, что равноценно должности вахтерши.

– Я понимаю, Морин, тебе сейчас нелегко. Но, если сможешь, загляни сегодня ко мне. Надо, чтобы ты подписала кое-какие бумаги.

– Через час устроит?

– Вполне. Я жду тебя и…

Последовала короткая заминка. Морин она показалась вечностью.

– Я хотел сказать: не волнуйся.

– Я и не волнуюсь.

– Все хорошо, Морин.

– Конечно. Все хорошо.

Она аккуратно положила трубку на столик, хотя так и подмывало разбить ее вдребезги о тяжелую стеклянную столешницу.

Все хорошо.

А на самом деле ничего хорошего.

Ничего хорошего нет в том, чему она всегда отдавала себя без остатка, и в ее жажде истины, и в снах, то и дело прерываемых телефонным звонком. Ничего хорошего нет в людях, которые еще недавно клялись, что верят ей, как себе, а теперь замкнулись в недоверчивом молчании. Нет ничего хорошего в закатах и рассветах с этим удивительным человеком, который стоит с нею рядом, и в ее непоколебимой уверенности, что такой человек непременно должен был появиться в ее жизни.

Ничего хорошего во всем этом нет ни для женщины, ни для комиссара полиции Морин Мартини, которая пока еще служит в Римской квестуре, хотя две недели назад убила человека.

11

Морин вошла в полутемный гараж в сотне метров от дома. Увидев ее, механик Дуилио вышел из своей будки и двинулся ей навстречу. По возрасту он был вне подозрений, однако не упускал случая объявить Морин о том, что питает к ней слабость. И Морин благосклонно принимала это милое, ненавязчивое ухаживание.

– Давайте я выведу ваше авто, синьорина Мартини. Одно удовольствие – посидеть за рулем такой милашки.

Морин протянула ему ключи:

– Ну что ж, наслаждайтесь.

Дуилио исчез в темном провале. Ожидая услышать мерный шум своего «порше», поднимающегося вверх по наклонному пандусу, Морин думала о том, что в обычной ситуации ее вполне можно было бы назвать счастливицей. Ресторан «Мартини» принадлежал семье с незапамятных времен; ее отец Карло со временем сумел превратить его из простой траттории в эталон великой итальянской кухни. Когда он женился на матери, то протянул руку за океан, и теперь в Нью-Йорке работал знаменитый «Мартини», куда нередко заглядывали звезды кино и телевидения. Тем временем мать стала одним из лучших адвокатов города, и брак их мало-помалу распался от все более частых и долгих разлук. От расстояний во времени, пространстве, складе ума, характере.

Но главным образом от непреодолимого расстояния ушедшей любви.

Отношения Морин с матерью, пожалуй, и отношениями-то не назовешь. Ледяная практичность Мэри Энн Левалье не располагает к шутливой привязанности, какая установилась между Морин и отцом. Теперь они с матерью почти не видятся, потому что после развода родителей Морин осталась в Риме и, окончив юридический факультет, пошла работать в полицию.

Когда Морин сообщила матери о своем выборе, Мэри Энн приняла его в штыки. Мать и дочь сидели в открытом ресторане «Хилтона», где обычно останавливалась Мэри Энн, прилетая в Рим. Выглядела она, как всегда, отменно, поскольку с маниакальной страстью доводила до совершенства каждую деталь своего внешнего облика. Костюм от «Шанель» сидел на ней безукоризненно.

– В полицию? Что за бред? Я хочу, чтобы ты переехала в Нью-Йорк. К нам часто обращаются итальянцы, двуязычный адвокат вроде тебя будет в нашей конторе просто незаменим.

– Мам, тебе не кажется, что в данном случае имеет значение не то, чего хочешь ты, а то, чего хочу я?

– Нет, не кажется. Судя по твоему заявлению, ты сама не знаешь, чего хочешь.

– Знаю. И могу тебе объяснить. Я хочу ловить преступников и сажать их в тюрьму, независимо от того, сколько мне за это платят. Ты же, напротив, помогаешь преступникам выбраться из тюрьмы в зависимости от того, сколько они тебе заплатят.

Мать слегка опешила от такой прямоты.

– Ну ты и стервоза!

Морин позволила себе ангельски улыбнуться.

– Есть немного, по материнской линии.

Она поднялась и ушла, оставив Мэри Энн Левалье в раздумьях над салатом-коктейлем из креветок, который вдруг начал ее раздражать, поскольку не сочетался по цвету с ее блузкой.

Дуилио лихо выехал из подземного гаража на «порше» с поднятым верхом и остановил машину прямо перед ней. Он вышел, оставив дверцу открытой.

– Вот она, моя тайная мечта.

– Что за мечта?

– Прокатиться по Риму на такой машине, в такой день, с такой женщиной.

Морин села за руль и, пристегивая ремень, одарила механика улыбкой.

– Мечты надо осуществлять, Дуилио.

– Синьорина, в мои-то годы!.. В молодости я боялся, что мне откажут. А теперь боюсь, что не откажут.

Морин поневоле засмеялась, хотя в последнее время ей было совсем не до смеха.

– Всего вам доброго, Дуилио.

– Вам также, синьорина.

«Порше» ей подарил отец. Конечно, она была довольна таким подарком, но этот символ благополучия как бы сразу переводил ее в иную общественную категорию. А Морин не любила казаться тем, кем не была, и потому редко ездила на «порше», а уж в комиссариат – никогда. Ей не хотелось возбуждать пересуды и зависть коллег, не хотелось, чтобы ее считали богатой папенькиной дочкой, что пошла служить в полицию из одного лишь снобизма.

Она легко вписалась в поток движения и закоулками вывела машину на улицу Фори-Империали. Прячась под темными очками, она упорно не отвечала на порой лукавые, порой любопытные, а чаще завистливые взгляды, которыми награждали ее водители соседних автомобилей, стоя на светофорах.

Когда она спускалась к набережной Тибра, зазвонил мобильник, лежавший рядом на сиденье.

Протянув руку и вставив штекер наушника, она с удивлением услышала голос Коннора.

– Привет. На связи одинокий небожитель. Ты скоро?

– Я только что ушла.

– Представь себе, то же самое сказал Одиссей Пенелопе, когда вернулся на Итаку после двадцатилетнего отсутствия.

– Тогда нам не мешает сверить часы. Еще и двадцати минут не прошло.

– Ошибаешься. Прошла, по меньшей мере, двадцать одна.

Морин была благодарна ему за неуместно шутливый тон, невольно передавшийся ей. Коннор прекрасно знал, куда и в каком настроении она едет, и таким образом пытался ее подбодрить.

– Ты бы пошел пока погулять по Риму, закадрил какую-нибудь красотку, а через полтора часа можем встретиться у конторы моего адвоката.

– Только с условием, что поведешь меня ужинать к отцу.

– Тебе еще не надоела его кухня?

– Нет, пока меня кормят бесплатно.

Морин дала ему адрес адвокатской конторы и отключилась. В последней шутке не было доли шутки: что совершенно не заботило Коннора в жизни, так это деньги. Его диски уже начали приносить немалый доход, но Морин была уверена, что Коннор понятия не имеет, сколько у него на банковском счете. Когда она выходила из дому, он говорил по телефону с Боно из «Ш» о будущем проекте и глаза его горели, как у девчонок на концертах.

Морин неторопливо ехала по набережной, наслаждаясь солнечными бликами, пробивавшимися сквозь густую листву, чтобы поиграть на лобовом стекле. Теплый весенний ветер ерошил ей волосы и отогревал ее всю, разве что крохотную льдинку в сердце ему никак не удавалось растопить. По левую руку стелилась грязная лента реки, делившей надвое город, тоже не слишком чистый.