Зомби

Наконец сел в прихожей со смещением в сторону двери в спальню. Сел так, чтобы держать под огнем входную дверь, видеть в зеркале спальню; дверь в кухню — непосредственно, а телефон — иметь на расстоянии вытянутой руки. Заметил, что руки стали дрожать, и стукнул кулаком в стену.

Раскрыл тетрадку.

«Здравствуйте, Роальд Васильевич!

Здравствуйте-ка еще раз! Согласен, давайте попробуем объясниться письменно. Да, я понимаю, что вам не потрафил мой своеобразный голосок. Век бы его не слышать, правда? Но я уверяю вас, что в некоторых психических параметрах наших организмов, при всем вашем презрении ко мне, существует иногда значительнейшее между нами сродство. Сейчас, когда я умер, теряю черты лица и тела, разлагаясь, мне трудно, да и не нужно доказывать сродство или несродство физических параметров, но ничто не мешает доказывать сродство духовных. Смею думать, что привлек уже ваше внимание…»

Напечатано на машинке. Судя по шрифту — отечественная, портативная пишущая машинка, вероятно, «Москва». Была ли у покойного Ильи Михайловича машинка? Именно — была! Под тем письменным столом!

«…раздавить пару шахматных задач? И уверяю вас, что не только почтение, присущее нам с вами обоим, к шахматам и загробным развлечениям древних египтян создает наше глубокое сродство. Это все — лишь острые уголки, видимые на поверхности, так сказать, части айсберга. Да-да! Вы правильно подумали. Вы бы не забыли. Совершенно правильно, вы никогда до часа моей смерти не видели меня. Да, даже случайно не видели. Да я почти и не бывал нигде в последние четыре года. И раньше — редко. Я вообще домосед. Заметили, что это еще одна наша общая черта? Но возникло в последнее время множество разниц. Я был связан необходимостью ежедневных инъекций, потерял ноги, стал беспомощным, ущербным, злым на весь свет. Сходство наше стало утрачиваться. Была, правда, и раньше одна причина чувствовать себя ущербным. Проклятая болезнь послана мне Богом в дополнение к уже существовавшему уродству, подстерегшему меня еще в отрочестве…

Включился опять внезапно холодильник, и Роальд, которому все сильнее хотелось сломать, разбить, расстрелять проклятую тишину, дернулся, но почувствовал тут, что отдаленный «жующий» шорох компрессора успокаивает.

«…да, сейчас я признаюсь. Считаю это необходимым условием дальнейшего общения. Раскрываю карты. Итак, с отрочества выяснилось, что судьба обделила меня тем, что составляет главное достоинство мужчины. Вы поняли? Восемнадцати лет от роду я уже приставал к хирургам, вымаливая пластическую операцию, но надо мной только смеялись и предлагали ехать… во Францию почему-то! Первая моя женщина, старая сволочь, посмеялась надо мной. Я стал метаться, как голодная крыса. Сам вводил себе гормоны, что, видно, и стало потом главной причиной диабета. Толку не было. Мой близкий приятель, личность глубоко развращенная, предложил мне девочек-подростков, якобы «анатомически» более мне подходящих. Вы знаете из «дела номер четыре тысячи сто пятьдесят шесть», которое вы так внимательно прочитали, чем кончился тот вечер. Мы с приятелем не хотели их убивать, но одна из них подняла шум, а приятель был сильно пьян. Остальных убивали как свидетельниц. Тут я подхожу к очень деликатной детали. Одна из девчонок осталась жива. Более того, объявилась мать этой девчонки, некто Каварская, известная вам из дела…»

Телефонный звонок!

Опять раздвоение? Капитану пока было вполне достаточно «жреца» в тетрадке. На общение сразу по двум каналам его могло не хватить. Но он себя не знал…

Второй звонок.

Третий звонок. Роальд снял трубку. Женский голос:

— Это кто?! Люба! Люба! Скорее отвеч…

— Это я, — шепнул Роальд «сдавленным» голосом. (Зачем? Интуиция? Наконец-то — попытка сделать свой ход?)

— Илья?! Илья Михалыч?! Ты что делаешь там?! Урод! Люба! Любушка! Беги!..

— Кто это? (Опять «сдавленный» голос, почти шепот.)

— Урод! Помоги… Скажи Любе! Это я… Ка-ррр… вр… б…

Дальше пошло хрипение. Не то «кадавр» (труп), не то «каррамба».

Хрип оборвался, и пробежал короткий звук, словно порвали рыхлую ткань. Трубку положили.

«Ка»? Душа «Ка»? Номер второй? А для чего эти театральные вопли? Неведомая дама предполагала, что «жрец» здесь?

Несколько минут эта мысль довлела, и капитан опять обошел квартиру. От соседей размазан-но пробивалась музыка.

Роальд сдвинул к двери телефонную тумбочку. Задрался коврик. Получилась вроде бы еще одна преграда, кроме двух замков.

Уже горели все огни. В нижней части Любкиных окон стало очень оживленно и празднично от огней и теней.

«…вот сейчас оглянитесь, пройдите по Любиному дому и поймите, что это ведь чужая квартира и чужая жизнь, в которую вы вторглись, крадя себя у жены и дочери ради элементарной похоти вашей. Побудьте теперь и на моем месте, тоже месте подонка, учитывая, что я тогда, тринадцать лет назад, был жалким онанистом, почти не смевшим даже и приблизиться к полноценным, обычным женщинам. Мужчина должен быть горд. Я искал уверенности…»

Любка приедет часа через два, не раньше.

Тут капитан внезапно напал на гардероб, побросал на пол «плечики» с платьями. Добрался до шубы «каракуль натуральный». Вместе выбирали…

Оставалось вскрыть полы и оборвать люстры.

Капитан сходил в ванную, умылся. Расстегнул ворот. Сел за стол.

«…а как иначе? Брось я эту тетрадку на виду, даже будучи уверен, что Люба приедет позже вас, я рисковал преждевременно посвятить и ее в наши с вами теперь интимные отношения. Да, не удивляйтесь, капитан, дела эти даже не просто наши, а скорее — ваши. И не ухмыляйтесь презрительно! Да, вы правы! Безумная Танька заменяла мне в последний год и товарища и бабу. Не жалею. Да, фантом, резиновая дама, взрослая баба с разумом годовалого дитяти, но может быть, это и есть то, что нужно? Нужно, мол, еще и поговорить? Может, помыслить?! Представьте, было! И беседовали, и гуляли! Запас слов у нее был не меньше, чем у попугая, а разума больше, чем у собаки. Но не больше, чем нужно, капитан!..»

Звонок.

— Давай, давай! — сказал капитан. — Еще чуть-чуть!

Снял трубку. Сдавленный… шепот:

— Скорее на Бакинскую, семь, квартира тридцать девять!

Пошли гудки.

Капитан Роальд быстро оделся, тетрадку сунул в карман куртки. Гасил всюду свет. Послужат ли сигналом для Любки выброшенные на пол платья? Откуда знать, кем был для нее «жрец»? А теперь надо успеть! Успеть не на Бакинскую! Это — врешь! И успеть вернуться к приезду Любки! Нет, «жрец»! Все это очень далеко от «душ», и мистики, и прочих милых нелепостей заветного древнеегипетского загробья… Все это ближе, даже совсем близко к делам сугубо земным, грязным, смертельно опасным… Нет! Не «кадавр», не «каррамба»… Каварская!

— И следующий ход — мой!

В гостиной он подскочил, как баскетболист, под потолок, кулаком врезал по тупой морде выключателя. Люстра погасла. В спальне «отрубил» тумблер, оборвав слабое бормотание осатаневшего радикала («Мы живем в специально ослабоумленной стране»), им же четверть часа назад случайно, одновременно с тотальной иллюминацией, запущенного в репродуктор, но не очень слышного за прикроватной тумбочкой.

— Ничего! Еще поумнеем!

Мигнув на прощание кривыми отражениями, исчезла кухня. В прихожей капитан сдвинул тумбочку, так заломив складку коврика, чтобы запомнился узор на складке. Если теперь дверь кто-нибудь широко откроет… тумбочка встала так, чтобы углом, если глянуть от двери, прикрывать жгучего колера цветок — часть узора на обоях. Капитан запомнил еще, как висят платья в раскрытом шкафу: попытка прикрыть дверцу сдвинет красное платье.

Присел в прихожей. Мурлыкнули молнии на ботинках. А это?!

В дверях спальни шевелился лиловатый призрак — облако дыма, отставшего от сигареты. Облако опять — с дырками-глазами. И… это все-таки след от колеса инвалидной коляски!..

Капитан выпрыгнул на лестничную площадку. Бесшумно, единым, сложным движением запер дверь. Вызвал лифт.

«Книга смерти», книга бога смерти Тота, — тетрадь под названием «Здравствуйте, Роальд Васильевич!» округляла левый карман куртки. Пистолет — в правом. Лифт упал на первый этаж.