Бледный

— В чём? — зло спросил он.

— В том… Позволишь? — Она закурила, вынув из сумочки пачку. — Ты силён в иной сфере. В какой — Бог весть… Знаешь, есть бытие, в котором мы делаем то, что делаем, но и есть также небытие как спектр неосуществлённых возможностей. Ты, может, принадлежишь ко второму? Может быть, сменишь работу — и найдёшь себя. Дело не в деньгах. Денег ты, может быть, и не найдёшь. Просто… Я наблюдала тебя в экстремальных условиях, и нашла, что тот Петя, какого я знаю, вёл бы себя иначе. Ты, кажется мне, опасен. Не знаю, что ты почувствовал, когда Глусский поставил под сомнение твоё отцовство, но, думаю, тебе хотелось его убить. Потом погнал по клумбе. Потом шлагбаум… Ты мог бы снести нам головы. О дочери ты не думал. Следует вывод: ты наступил на горло собственной песне, долго её душил, и что-то в тебе случилось.

Семья — не твоя судьба, пусть до этого ты справлялся. Не знаю, кто, Петя, твои родители, но ты — асоциален. Тебе порядки, основанные на семье, частной собственности и государстве, чужды… тебе, думаю, чужд земной порядок вообще. Тебе остаётся… Хватит. Неблагодарно быть пифией. Предсказания злят, рок связывают с предсказателем и его же потом обвиняют… Я не хочу, я и так, дескать, сплетница. Лучшее от нас брать не любят. А лучшее — это то, что, кроме меня, никто во всей мировой истории не сделает. Пусть это будет плевок, лишь бы ты плюнул как-то всех круче. Может быть, пробил час, когда лучшее в тебе, Петя, решило либо прорваться, либо погибнуть. Мне неприятно предрекать перемены. Но я чувствую… Не стоит скрывать правду ради любезностей, когда есть предчувствия. Это хуже. Жуткий туман… Я сойду на стоянке.

— Да, — сказал Девяткин. Ему пришло в голову, что он вовлечён в дурной спектакль. Бывало, зайдёшь в вагон, а там бомж либо наглые скины, и ты с ними едешь, и ничего не сделать — по крайней мере, до следующей остановки. Не подвози он вчера Марину, не было б ничего… не было б осложнений, которые подливают масла в огонь.

— Сказать, что будет? — проговорил он. — Я с тобой распрощаюсь, вернусь домой, Лена проснётся, выясним суть, и будет, как встарь. Без мистики. Почему? Потому что я не хочу. Не хочу, чтоб одним доставалась реальность, причём завидная, как Глусскому или Владу, а мне — ирреальность. Я сыт по горло. Небытие долой. Хочу бытия… а оно у меня такое: Лена, дочь, дом. И должность в банке. Мне не нужна необычная сила, как у святых, что побеждают драконов и прочую нечисть, а их самих отправляет на плаху какой-нибудь управдом. У меня от мистики противоядие… знаешь какое? Я в юности о себе многое мнил, о скрытых возможностях, о громадной внутренней силе. Думал, могу великое совершить хоть завтра, а мне одна там… девушка говорит: возьми и сделай, неделя сроку. И стало ясно, что никаких во мне подлинных сил нет, только фантазии… Я реальность ценю; многие и того не могут, чтобы быть клерком в банке, так и болтаются всю жизнь в дворниках. И мне кажется, ты прости… — Улучив момент, он обогнал автобус. — …Кажется, что от меня ждут провокации, вроде как с той задавленной, когда мне приписали чуть ли не её смерть… Распад семьи мне точно приписали. Лена встретилась с Глусским — но виноват вдруг я? Я — в норме и в ней останусь. Ценности мои именно семья, частная собственность, государство… а не болтающийся в окнах клоун. Мистику надо давить.

— Клоун?

— Клоун в тумане… — Девяткин остановился в Жуковке близ стоянки такси. — Не хочешь к Лене?

— Пусть спит. — Дашка открыла дверь. — От судьбы не уйдёшь… Не видишь, что жизнь потеряла смысл? Если видишь, разве не скучно? Тебя от реальности не тошнит?

— Ты вымоталась, — бросил Девяткин. — Выспишься и поймёшь: скучно человеку богатому, как ты. А у меня пока интерес иной…

Она пересела в такси и уехала.

Глянув на Катю, спавшую с грязными разводами слёз под ухом с дорогой серёжкой, он хотел тронуться — но раздумал. В тумане за перекрёстком — место, где он вчера высадил шлюху и где её настигла смерть. Причина его затруднений, ясно же, не в ней. Скорее, всё пошло с неудачи в банке: он был на нервах, ехал чуть-чуть не так, как должно, тут дырка в камере, потом спутница… Но искать корень бед — напрасно… Он, в конце концов, мог родиться не так, как нужно, с меньшим числом нейронов в мозгу или, напротив, с большим, вот и вышло с ним то, что вышло…

Он вылез из машины, намереваясь купить что-нибудь дочери и себе, но чувствовал, что покупки — предлог. Он просто хотел видеть место, где все произошло. Опустив взор и тушуясь, он зашел в магазин и набрал пива и сладостей, следуя скорее рекламе, чем собственным вкусам. Ему безразлично было, что пить и чем угощать дочь, — но небезразлично встретить за кассой кассиршу, ту самую… Но он понял, что она его не узнала. Выйдя, он сквозь туман заметил светофор и пошёл к нему, обнаружив, что дева с плакатами на спине и груди по-прежнему здесь, разве что текст от мороси расплылся. Он прошел мимо, но мысль, что он трус и, значит, вроде бы винит себя, не давала ему покоя. Он замер, постоял, глядя под ноги на мокрый асфальт, и вдруг обернулся. Дева смотрела. Бархатные штаны до икр, туфли, жилет поверх майки, бледные руки, длинные волосы, вытянутое лицо, как на картинах голландцев. Лет под тридцать, минимум макияжа… нет, макияжа совсем нет. Он прошагал к ней и выдавил, качнув сумкой с покупками:

— Опрашиваете свидетелей?

— Вы? — Она подалась к нему.

Он уклонился.

— Вы кто ей?

— Родственница.

— Снимите… — ткнул он в плакаты, видя, что прохожие косятся. Она сместила картонки, связанные верёвками, на плечо и теперь стояла, сложив на груди руки.

— Случилось… — выдавил он, каясь, что ступил из удобного мира в странный неправильный, маргинальный. Захотев быстрее кончить, заспешил: — Я её подвозил вчера, вылезла, отчего-то пошла на красный… И её сбили… Думала ехать в Москву маршруткой… Всё, что я знаю… — И он направился прочь.

— Стой! — схватила его вдруг дева, и он почувствовал: это одна из решительных и умеющих взять своё, пускающих не задумываясь в ход кулаки и ногти. — Откуда вы и зачем с ней были?

— Остыньте, — буркнул Девяткин, вырывая руку. — Знаете, кто Марина была, и знаете, что она здесь искала.

— Вы её привезли сюда? — Дева вцепилась в правую его руку, чтобы стоять вплотную и ударить в любой момент лбом в лицо и коленом в пах. Она была чуть ниже Девяткина.

— Я вчера, — он повысил голос, — только подвёз её. Я менял колесо, тут она и возникла, попросила подвезти. Сказала, что ехала с кем-то да и рассорилась… я не знаю и не хочу знать. Никто не виновен, ни я, ни наехавший на неё. С ней что-то случилось… Она… обкурилась, что ли…

Дева стала толкать его с людного места к дереву у дороги и, дотолкав, выложила:

— Сотни подвозят, делают с ней даже ваш этот секс — она всегда возвращалась. Вы же встречаетесь — она мёртвая. Объясните! А не объясните — вам будет плохо. Мне всё равно. Я могу вас свалить здесь в грязь. У вас чистый костюмчик. Я вам устрою, вы не отмоетесь. Что вы сделали? Вы достали её, ясно. Это вам даром не пройдёт.

Он разозлился:

— Я её не обидел. Я её лишь подвёз… Драться? В грязь меня? Я — уже в грязи. Я вас сам сейчас… наплюю, что женщина, и набью вам морду. Урою вас. Начинайте, жду.

Руки девы ослабли, она присела на ограждение.

— Вы виноваты, что бы ни болтали, — произнесла она. — Я знала, что это окажется серый стандартный червь, типовой, в галстуке, из приличных… Был живой человек, встречал нормальных и ненормальных, но почему именно с вами вдруг погиб? Мы все в дерьме, но в терпимом, а вы устроили неприемлемое дерьмо, потому что вы — серость, блевала я на вас! Вы, может, и не хотели, но повели себя так, что она погибла. Можно ведь не кричать, пальцем не тронуть, а довести до точки. Её выкидывали из машин, выталкивали из пентхаусов, а не было, чтоб она погибла. Но вы… с виду не гад, обычный и типовой такой, средний… вы даже скромный, без распальцовки с понтом, а почему-то стали судьбой… Может, это вас должны были давить? А вы сделали шаг назад и ей из-за вас шагнуть стало некуда? Вы жить не должны. Чего-то в вас не хватает… Вы мне не нравитесь, вы… тёмный. Вы — чёрная бездна, засасываете в себя жизни. Вы просто есть, этим и виновны. Просто ходячее зло. Мерзавец!