Секретные материалы: Хочу верить

Впервые среди всего этого непонятного ужаса она ощутила тонкий лучик надежды.

Сквозь пластиковую стену вышел человек помоложе, тоже в белом халате и шапке хирурга и подошел к старику. Они заговорила на языке, которого Черил не знала, но решила, что это может быть русский. Время от времени они поглядывали на нее, показывали.

Но когда она попыталась привлечь их внимание, возникло впечатление, что она для них просто невидима.

— Пожалуйста, выпустите меня!

Никакой реакции.

Наконец из-за пластика вышла женщина, тоже в халате и в шапочке, в руках у нее было одеяло. Тощий доктор взял у нее одеяло, кивнув и слегка улыбнувшись, подошел к ящику, где лежала Черил, и наклонился, будто разговаривая с ребенком или собакой в клетке (собаки уже несколько успокоились).

Он заговорил с ней ласково и доверительно даже, но русского языка она не понимала.

— Спасите меня! — взмолилась она, впилась взглядом, не отпуская, в эти добрые глаза. — Я не хочу умирать!

Он сказал что-то доброе и непонятное и стал пропихивать одеяло в дыру у нее над головой — та была побольше круглых отверстий, в которые она выглядывала. Наверное, предусмотрена для подачи в клетку корма.

— Пожалуйста!

Тощий доктор сказал что-то успокоительное на том же языке — наверное, все-таки русском. Потом улыбнулся ей улыбкой сельского врача, встал, повернулся и вышел за пластиковый занавес, растворился в тамошнем свете, превратившись снова в тень на стене.

Мужчина и женщина в белых халатах остались на этой стороне вместе с Черил, подошли к ее клетке. Слышно было, как мужчина что-то отпирает, женщина помогала ему.

Они меня отпускают?

— Я никому не скажу, — заговорила Черил, спеша и опережая сама себя, — вы меня только отпустите, никто не узнает, никогда…

Но они не отперли клетку, а разблокировали какой-то механизм и покатили весь ящик на колесиках, увозя ее с этой псарни — собаки успокоились почти совсем.

После первых моментов растерянности Черил воспользовалась неожиданным путешествием, чтобы лучше разглядеть окружающую обстановку через дыры в клетке — так ребенок наблюдает за игрой на стадионе через дырку в заборе.

Но все равно, разглядывая, Черил продолжала уговаривать:

— Пожалуйста, не надо! Отпустите меня, и я вам: ничего не сделаю… Клянусь, ничего!

Ее протолкнули мимо того самого пластикового занавеса, повезли мимо какой-то лабораторной аппаратуры, индикаторов и циферблатов для измерения… чего именно?

Потом клетка остановилась.

Женщина — тоже врач, или сестра? — развернула ее. Хотя собаки и перестали лаять, зато люди расшумелись вовсю — шла какая-то перебранка на том же незнакомом языке.

Черил перебралась к другому наблюдательному отверстию и не особенно удивилась, увидев, как тот жуткий тип с прядями волос, что ее похитил, орет на тощего доктора, явно недовольный стариком. Этот более добрый и мягкий из похитителей просто стоял и спокойно слушал, как Распутин его разносит.

Она переместилась к следующему отверстию, чтобы лучше было видно, и заметила нечто такое, отчего у нее перехватило дыхание: прямо рядом с ней — человек!

То ли тоже пленник, то ли пациент, потому что он лежал на каталке под простыней, только голова наружу. Она никогда этого человека не видела, но другая похищенная женщина, Моника Бэннэн, его бы узнала, потому что у этого «пациента» будто когтями разорвали правую щеку — след от садового инструмента Моники.

Но Черил он показался потенциальным союзником. Лицо, хоть и суровое, смягчалось яркими, почти женственными глазами.

И эти глаза обернулись к ней, к ее пристальному взгляду.

— Пожалуйста, — шепнула она, — выпустите меня… и я помогу вам.

Веки с длинными ресницами задрожали — он пытался рассмотреть Черил. И губы тоже шевельнулись — но беззвучно.

— Вставайте с этой каталки, — шептала она. — Встаньте и выпустите меня…

Спор на чужом языке — она уже была уверена, что на русском, — становился горячее. Старший доктор наконец начал отвечать рычащему Распутину — твердым рассудительным голосом.

— Пожалуйста, — взмолилась она человеку на каталке, и глаза ее молили так же, как и голос.

Он попытался встать — во всяком случае, так показалось Черил. И он еще пытался что-то сказать, но почему-то слова, при всех его стараниях, не шли. В этих прекрасных глазах она видела горе, страдание, боль. Он явно тоже был жертвой.

А значит, помощи не будет.

Она почувствовала, как подступают слезы, но у него они показались раньше.

Лицо над белой простыней скривилось скорбной гримасой, и он заплакал. Зарыдал, и слезы покатились по щекам, капая на простыню, оставляя на ней красные кружки.

Пациент плакал кровавыми слезами.

И Черил Каннингэм, пленница, которую бог весть что ожидало впереди, вдруг обнаружила, что после всего, что было — Распутин, борьба, псы, клетка, непонятные врачи, — она еще сохранила способность ужасаться.

БОЛЬНИЦА БОГОМАТЕРИ СКОРБЯЩЕЙ

РИЧМОНД, ВИРДЖИНИЯ

11 ЯНВАРЯ

За столом для заседаний белые халаты перемежались с пиджаками и галстуками администраторов больницы. Обстановка была деловая. В такой обстановке вполне могло идти обсуждение новых направлений работы, или вопроса, стоит ли ремонтировать кафетерий, или продлевать часы посещения, или же как лучше потратить новый благотворительный взнос.

Но сейчас шла дискуссия совсем иного сорта, в которую Дана Скалли, едва успев надеть на серый свитер и юбку лабораторный халат, вошла на середине фразы.

Отец Ибарра говорил:

— …можем добросовестно и беспристрастно принять решение перевести данного пациента в другое учреждение, более подходящее к его состоянию и более гуманное?

Остановившись на секунду, чтобы собраться, ища глазами свободное место, она сказала:

— Прошу прощения.

Худое, как череп, печальное лицо Ибарры выразило непривычное для него нетерпение, когда Скалли заняла свое кресло.

— Согласно нашему с вами обсуждению, доктор Скалли, я сейчас информировал сотрудников и врачей о решении нашей клиники относительно Кристиана Фирона.

Она прищурилась, будто пытаясь разглядеть его внимательно:

— Каком решении?

Нетерпение перешло в раздражение.

— Перевести вашего пациента в хоспис, где будут проводить паллиативное лечение…

Она полуулыбнулась, давая понять Ибарре, что его поведение считает бесцеремонным. Смысл этого жеста был очевиден всем присутствующим, в том числе и самому Ибарре, конечно.

— Это было обсуждение, святой отец. А никак не решение.

Священник пожал плечами, потом показал жестом на присутствующих:

— Ну, хорошо, мы это обсудили здесь, и подробно, и без каких бы то ни было возражений со стороны ваших коллег.

— И это прекрасно, — сказала она. — Но возражение есть у меня.

Ибарра закрыл глаза. Открыл их. И сказал:

— Доктор Скалли, у вас пациент в инкурабельном состоянии. Вы запрашивали внешнюю консультацию — мы ее обеспечили, и мнение эксперта совпало с нашим. Ситуация печальная и тяжелая — никто с этим не спорит.

— Но это мой пациент.

Глаза на длинном и мрачном лице прищурились:

— Если только вы сегодня не принесли нам способ лечения болезни Сандхоффа, мы почтительно просим вас дать мальчику уйти с миром.

Она ощутила, как краска бросилась в лицо. Но разумных возражений у нее не было. Логические рассуждения, эмпирические факты — все было против нее.

Ибарра едва заметно улыбнулся, кивнул ей:

— Благодарю вас, доктор Скалли. Мне бы хотелось закончить с этим вопросом, поскольку впереди у нас у всех напряженный рабочий день. Итак, вопрос о пациенте в интенсивной терапии — пациенте доктора Уиллара, насколько я помню…

Ибарра начал обсуждение этой новой темы, а Скалли сидела в разгневанном молчании, и слова звучали в ушах, но смысл не доходил.

— Лечение есть, — сказала она наконец.