Болеутолитель

Женщине в кресле больше не придется страдать от холода,подумал Хейд.

Незадолго до этого Майк Серфер сидел, наблюдая через стеклянную дверь приюта, как Вильма Джерриксон ждет на перекрестке, держась левой рукой за ограду, пока машины проедут на желтый свет. Потом он увидел, как она остановилась перед магазином, вишнево-красный неон вывески окрасил ее волосы. За спиной Майка Карл с Зудом спорили о каких-то нюансах спортивной статистики.

Миниатюрная фигурка Бабули, наконец, скрылась из вида: она повернула за угол.

Серфер кивнул Натмену, читавшему за столиком роман в дешевой обложке, и направился в свою комнату. Нужно все-таки прочистить шунт, виновато вспомнил он упреки Бабули, да и умыться, пожалуй, не помешает. Он надеялся, что Виктор Тремалис сегодня придет. Серфер пригласил парнишку в тот день, когда обнаружили уже второго инвалида, убитого и расчлененного.

Майк понимал, как трудно Виктору знакомиться с людьми.

Ох, уж этот Майкл, — думала Вильма, увеличивая скорость. — Слишком уж он беспокоится о таких, как я. Что, в самом деле, может со мной случиться, когда кругом так много людей…?

Даже когда час пик закончится, на улице все равно будут прохожие. Стейт-стрит была популярным местом для гулянья, а на протяжении полумили вообще пешеходной, густо усаженной деревьями.

Бабуля остановилась на Бентон-плейс, протянувшейся вдоль южной стороны здания Чикагского театра. Эта улица хорошо освещалась. Сегодня в театре было объявлено шоу Грегга Олмена. Кто это такой, шут его знает. Вот, скажем, Синатра…

На углу чернокожий священник, которого обитатели «Марклинна» называли Брат-Проповедник, постукивал по своему микрофону, проверяя, работает ли он.

Еще один из тех, кто помогает людям, — подумала она. — Прямо как Майкл…Уличный проповедник каждый вечер говорил о вреде табака, крэка и супружеской неверности. Каждый порыв ветра доносил до Вильмы запах горячего хлеба из ближайшей булочной. Она перебирала пальцами теплый платок в своем кармане, решив завязать его поверх шарфа на шее, когда Генри подъедет и заберет ее.

Генри Мажек был ее племянником и вот уже восемнадцать лет работал водителем грузовика. Больше для того, чтобы доставить удовольствие своей тетушке Вильме, чем своему отцу Бернарду, Генри, вежливый худощавый человек, обязательно встречался с Бабулей на этом месте каждый год девятого декабря, чтобы она могла на следующий день посетить кладбище «Сент-Эдельберт». Так же он отвозил ее к себе и в другие дни, когда она принимала участие в разных семейных торжествах.

От холода у нее начала дрожать нижняя челюсть, она съежилась в своем кресле, хотя и была тепло одета.

Ну, где же ты, в конце концов, Генри?

В это время в «Марклинне» Колин Натмен беседовал с Майком Серфером за стаканчиком кока-колы.

— Ты что, Майк, и вправду хочешь выехать на улицу и охранять нашу Бабулю, — спрашивал он.

— Она же такая маленькая, Колин.

— Майк, в газетах пишут, что этот парень пользуется паяльной лампой. Как ты думаешь, разве это можно сделать прямо перед зданием театра, а? — Натмену нельзя было отказать в логике.

— Она такая маленькая, — повторил Серфер.

На Бентон-плейс Френсис Хейд подошел к старушке, чтобы поздороваться с ней.

Глава 13

— Ты мне лапшу на уши не вешай, — говорил Коновер, обращаясь к негру, стоявшему в дверях закусочной. — Не держи меня за осла, Эрвин. Я сам тебе могу рассказать, в чем тут дело, понял?

Свободный от дежурства коп с того берега реки хлопнул дверцей допотопного «Гран Торино» и подошел поближе. Только долбанутые могут такое купить, — думал Эрвин всякий раз, когда видел подобную машину, проплывающую по улице. Когда Коновер оказывался на «Свалке», как копы с Чикаго-авеню или Салун-стрит называют Луп, он либо пытался выглядеть в глазах местных негров своим парнем, либо, напротив, припугнуть их. Но они ему никогда не доверяли.

Эрвин Трювильон, «Гладкий Ти», прирожденный уголовник, беженец с Гаити, подумал, что этому белобрысому громиле больше всего подошло бы регулировать уличное движение. Главное, разоряется-то он только для того, чтобы произвести впечатление на вон ту белую штучку, которая спокойно жует свой гамбургер. Ти с порога оглядел закусочную и увидел там также Мэфера, напарника Коновера. Вообще-то Ти признавал, что эта Рив Тауни — и вправду лакомый кусочек.

Он догадался: Коновер хочет показать этой штучке, что он в курсе всех здешних дел и таким образом привлечь ее внимание. Похоже, что «серое мясо» появилось здесь только из-за того, что деваха часто навещает калек из дома напротив в связи, наверное, с этим Болеутолителем.

На самом деле Коновер, действительно, знал, что Ти зарабатывает на жизнь, добывая золотые цепочки с шей и бумажники из карманов уснувших пассажиров поздних электричек и торгуя этими прелестями здесь.

— Да я же честно говорю, — тянул Ти с неподдельной искренностью настоящего жулика, — Это были вещички моей сестрички, а теперь она решила от них избавиться. Врубаешься?

И это говорил человек, одетый по самой последней моде: черные брюки от «Перри Эллиса» с защипами, серый пиджак, в тон ему галстук и шерстяной шарф, спокойного оттенка голубая рубашка.

Его длинное, до лодыжек, черное кожаное пальто было расстегнуто, и множество золотых цепочек, которые «его сестра» предлагала на продажу мирно покоились в полудюжине отвисших карманов.

Все происходящее от начала до конца было обычным фарсом.

Микрофон у проповедника наконец-то заработал: ОСТАНОВИТЕСЬ, ГРЕШНИКИ, — как всегда началась его речь, — Вы, ПОДДАЮЩИЕСЯ ГРЕХУ табака, алкоголя, нарушающие священные… СВЯЩЕННЫЕ узы СУ-ПРУ-ЖЕ-СТВА! ПОКАЙТЕСЬ!

У черного проповедника Чарльза Лэтимора была своя роль в жизни, у черного карманника Эрвина Трювильона — своя.

Текущая мимо Лэтимора толпа поредела, и он увидел старую женщину, имени которой не помнил, из инвалидного дома напротив. Она разговаривала с крупным мужчиной в толстой куртке Казалось, что парень против воли старушки толкает ее кресло назад и это было подозрительно.

— Крошки. Это было первое слово, которое она смогла произнести, когда незнакомец завез ее в темную аллею. Только тут он понял, какая же старуха на самом деле маленькая. Он нависал над ней.

Она указала на землю под ногами.

— Прошу прощения, мадам?

Вежливо, как учил его Отец.

— Крошки, — повторила Вильма, как будто одно это слово могло устроить их обоих. Он смотрел в ее расширившиеся глаза. — Забавно, не правда ли, молодой человек, — сказала она, повышая голос, чтобы перекрыть очередной порыв ветра, — Я слишком стара и глаза у меня слабые, так что я не могу разглядеть надписи на автобусной остановке. Я уж не говорю кстати, что добрая половина автобусов не имеет подъемников для инвалидов в колясках, — она недовольно покачала головой. — Но вот крошки я вижу.

Хейд, наоборот, не видел на земле ничего, хоть отдаленно напоминавшего крошки. Может быть она имеет в виду мокрые, быстро таявшие снежные хлопья. Повсюду лежали самые обычные камушки и мусор, забившие канавки водостоков и промежутки между восьмиугольными плитками тротуара. Обертки от шоколадок и вафель, смятые пачки от сигарет, рекламные листки, окурки. На газоне под деревом лежал трупик птицы.

— Разве ты не видишь их, сынок?.

Вновь эта лукавая усмешка. И она назвала его Сыном…

— Да вот же они, там слева. Теперь видишь?

Она просто играет с ним, блефует, тянет время, чтобы справиться со страхом, пронизавшим ее до костей.

Хейд был уже готов поддержать иллюзию своей собеседницы, когда и в самом деле заметил рядом с останками птицы коричневые катышки. Крысиное дерьмо, — подумал он. — Ничего себе, последняя трапеза.