Взмах ножа

— Ну?

Мудроу поднял глаза и увидел, что Эпштейн пристально на него смотрит.

— Что «ну»?

— Стенли, о чем мы тут вообще говорим? — Эпштейн ударил ладонью по столу. Он никогда не забывал о том, как нужен ему Мудроу. — Ради Бога, займись делом на Гранд-стрит.

Мудроу пожал плечами.

— Да плевал я на этого Чедвика.

— Хорошо. — Эпштейн широко улыбнулся, уже не зная, как ему отделаться от сержанта. — Кстати, ты сказал федералам о греке?

Мудроу улыбнулся в ответ, пытаясь сообразить, как бы ему вытянуть из капитана еще бутылочку пива.

— Конечно нет, — ответил он.

Глава 6

Завод прохладительных напитков «Меледи», построенный в 1924 году, был давно заброшен: здание стояло на небольшом холме напротив школы графини Мур на Стейтен-Айленд. Сооружение было как бельмо на глазах местных жителей, комиссия по благоустройству города уже несколько раз принимала решение о его сносе, но денег на это никак не находилось. Завод стоял на Меледи-роуд, соединяющей Мерилл-авеню и Ричмонд-авеню. Со второго этажа открывался отличный вид на новый жилой район. Семейные домики появились тут всего три года назад, и дух новоселья чувствовался повсюду. Деревья были еще саженцами, аккуратно подстриженным аллеям еще только предстояло дотянуться до окон. Для воров это место считалось неподходящим: там было негде укрыться, но что такое кража на фоне убийства?

Ночью, когда Эффи Блум вела фургон по Меледи-стрит, все жители спокойно спали, приготовившись ждать годы, пока их район примет обжитой вид. Никто не видел, как она проехала по пустынному кварталу, никто не видел, как она остановилась у заброшенного завода. Эффи обернулась к сидящему сзади Катаносу.

— Удачи, — прошептала она, а он улыбнулся в ответ и выскользнул через заднюю дверь. В темноте он двигался уверенно, направляясь прямо во двор, ко входу в здание. Отогнув уже помятый подростками стальной лист обивки, он шагнул вперед.

Внутри завод представлял собой огромный зал высотой этажа в три, где находились станки. На бесконечной ленте конвейера все еще стояли пустые бутылки и валялись пробки. Остальное оборудование давно уже продали за долги, пол был усыпан битым стеклом. Джонни шел по нему совершенно беззвучно, раздвигая осколки носком ботинка. Он подумал, что, если кому и вздумается войти сюда вслед за ним, преимущество теперь у него: он услышит каждый шаг, а сам останется невидимкой. Грек шел медленно, держась рукой за стену, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться. Шагов через пятнадцать он услышал голоса со стороны лестницы и едва успел прижаться к стене, прежде чем перед ним пролетела зажженная спичка.

— Эй, закурим? — Голос был хриплым, глухим и принадлежал наверняка наркоману.

— Не хочу, я крутой.

— Чего? Крутой? Ты псих, а не крутой. — Затем послышался громкий, с хрипотцой смех. — Эй, да он спит. Эй, Джокамо, ты что, спишь? — Наступила тишина, которую вскоре нарушил звучный храп. — Совсем сдурел, спать тут улегся. Черт, у нас в кармане четыре-пять тыщ… Слышишь? Тыщ. Только за то, чтобы сидеть тут и ждать.

Джонни получил четкую и ясную инструкцию отложить операцию в случае непредвиденных обстоятельств. Музафер прочитал ему длинную лекцию о вреде импровизации.

— Изменение плана, — говорил он, — всегда является причиной действий, последствия которых невозможно предугадать. Истинный революционер должен отложить выполнение задания, потому что понимает, что победа все равно неизбежна, а удовлетворение собственных амбиций не идет на пользу общему делу. Все американцы хотят быть ковбоями, размахивают своим револьвером и забывают, что перед ними механическое чудовище с лазерным оружием, и, если неадекватно оценить его силу, оно раздавит вас, хотя бы для того, чтобы отметить это обстоятельство в своем отчете.

Уже через десять секунд Джонни смог опровергнуть все аргументы Музафера. Услышав голоса, он почувствовал, как кровь приливает к голове. Он осторожно наклонился и достал из футляра, прикрепленного ремнями к икрам, длинный охотничий нож. Джонни знал наркоманов Нижнего Ист-Сайда. Они могли очнуться, несколько минут покричать, а затем снова впадали в транс. Эти двое были для него пузатыми морскими свинками, брошенными в клетку к голодному удаву.

Джонни бесшумно приблизился к двум спящим бродягам. Подойдя к ним вплотную, он остановился и со всего размаху молниеносно вонзил клинок одному из них прямо в лицо. Ему было немного досадно — он не видел в темноте глаза жертвы. Затем Джонни снова ударил его ножом, на этот раз по горлу, вспоров артерии. Он почувствовал удовлетворение от хлынувшей на пол крови.

— Что ты там возишься?

Первый удар Джонни машинально нанес ногой. Наркомана шарахнуло головой о стену так, что он уже не почувствовал тяжести навалившегося на него грека, который перерезал ему горло от уха до уха. Джонни несколько раз повернул нож в ране. Он был счастлив. А ночь еще только начиналась.

Затем он снова принялся за дело, несколько охладив эмоции. Двигаясь на ощупь, оттащил тела под лестницу, вдохнув запах пыли и плесени. Покончив с этим, он начал медленно подниматься по лестнице на второй этаж. В начале коридора он остановился — пятнадцать шагов отделяли его от двери в кабинет. Джонни был спокоен, мышцы его расслабились. В детстве, которое прошло на улице, он одинаково боялся тюрьмы для малолетних и детского дома. Выжить — единственное, к чему он стремился.

Дверь легко отворилась, и Джонни, чьи глаза привыкли к кромешной тьме завода, комната показалась ярко освещенной. Он снял рюкзак, вынул одну за другой детали ружья и быстрым, привычным движением стал собирать оружие, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к тишине. Только когда ружье было собрано и первый патрон заряжен, Джонни подошел к окну. Было уже половина четвертого утра. С этой минуты он приступил к наблюдению за маленьким домиком под номером восемнадцать на Джердайн-авеню, где проживала местная знаменитость.

Джеральд Гуттерман, трижды избиравшийся в конгресс, работал судьей в нью-йоркском гражданском суде. Нельзя сказать, чтобы он был известен своим вкладом в политику, хотя сам не сомневался в том, что посвятил всю жизнь служению своей стране и людям. Однако еще со студенческих лет Гуттерман прославился как ярый сионист. Сразу после окончания нью-йоркского университета он организовал фонд помощи Израилю и в годы работы в конгрессе в основном занимался проблемами своей исторической родины. Его имя украшало списки многих сионистских организаций, и если он не занимался реализацией облигаций израильских займов и не дискутировал с конгрессменами, то организовывал для еврейских подростков лагеря, которые назывались кибуцы. Работал он без устали. Свой утренний душ Гуттерман принимал в четыре часа утра, а в пять уже выходил из дома.

Так было и в это утро, когда Гуттерман, как обычно, был переполнен замыслами и планами, ничего не ведая о Джонни Катаносе, который приник к оптическому прицелу ночного видения, предварительно прикрутив глушитель к дулу.

В каждой операции самой любимой ее частью для Джонни было ожидание. Он знал, что само действие молниеносно, что оно закончится, не успев начаться, и ему тут же придется разбирать оружие и смываться. Но сейчас, не сводя глаз с окон дома, он мог позволить себе роскошь пофантазировать.

Он видел, как конгрессмен спускается с крыльца. Этот момент Джонни давно уже прокручивал в голове, как кинопленку, множество раз, пока не составил для себя точного, в деталях, представления о его лице, о его одежде… Он видел, как жена конгрессмена выходит следом за ним, кутаясь на утреннем холодке в халат, как она улыбается, обнимает мужа, ласково целует в губы. В это мгновение для Джеральда Гуттермана она также молода, как много лет назад, — с копной черных волос и упругой грудью, — а уже через секунду сам он мертв, и улыбку с лица его жены стирает пуля, пронзив тело мужа, забрызгав кровью ее платье.

Джонни Катанос снова и снова представлял себе все это, каждый раз меняя в своих фантазиях выражение ее лица: гнев, удивление, страх. Особенно страх. Он представляет, как она оглядывается, пытаясь понять, откуда прозвучал выстрел, как встречаются их глаза: серые — жены Гуттермана, и черные, как маслины, — Джонни Катаноса… Джонни Катанос вставляет патрон и тщательно прицеливается.