Отель с привидениями (сборник)

— Она просила, чтобы я не забыл ее, — сипло произнес он. — И поклялась, что мы еще встретимся. Призываю в свидетели Небо, я никогда ее не забуду. Клянусь, что если мы выберемся отсюда живыми, я никогда не буду разговаривать ни с одной женщиной и, где бы я ни был, буду ждать ее так же верно, как она ждала меня.

«Да, — подумал я, — если она вернется такой же прекрасной, как была. А если останется безобразной?..» [71]

Затем мы ушли. Ушли, оставив двоих вблизи от источника и родника Жизни, но в холодных объятиях Смерти. Какими одинокими они казались, и какими несовместимо разными! То, что представляло сейчас небольшую груду останков, две тысячи лет было самой мудрой, прекрасной и гордой женщиной — если можно назвать ее женщиной — во всем мире. В ней было много зла, но человеческое сердце так отходчиво, что даже это не вредило ее обаянию. Если говорить откровенно, может быть, даже его усиливало. Ведь зло в ней обладало величием; в ней не было ничего низкого или ничтожного.

А бедный Джоб! Его предчувствие сбылось, он умер. И какое странное место его упокоения: ни у одного норфолкского сельчанина не было и не будет более странного; и в конце концов не так уж это плохо — покоиться в одной гробнице с гордой величественной женщиной, которую звали Она.

Мы в последний раз посмотрели на них и необычайное розовое свечение, которое их окутывало, и, не говоря ни слова, с тяжелым сердцем оставили их — совершенно сломленные и настолько убитые всем случившимся, что не воспользовались возможностью обрести долголетие, если не бессмертие, ибо мы утратили все, ради чего стоит жить, и знали, что продление наших дней означало бы лишь продление наших мук. И оба мы чувствовали — да, мы оба чувствовали, что достаточно один раз увидеть Айшу, чтобы помнить ее до тех пор, пока жива наша память и мы сами. Мы оба полюбили ее навсегда: ее образ как будто оттиснут или высечен на наших сердцах; ни одна другая женщина, ни одно другое увлечение не могли заслонить этого дивного образа. А ведь я — это было особенно больно для меня — не имел даже права думать о ней так нежно. Она сама сказала, что я для нее — никто; и останусь никем в бездонном потоке Времени, если, конечно, не изменится мир и не настанет день, когда двое мужчин смогут любить одну женщину и быть счастливы все трое. Эта моя единственная, хотя и очень слабая надежда, порожденная, видимо, полным отчаянием. Кроме нее, у меня нет ничего. Ради этой единственной награды я пожертвовал и этой, и будущей жизнью, она досталась мне тяжелой ценой. Лео, однако, повезло, я часто горько завидую его счастливому уделу, ибо если она права и мудрость и тайное знание не изменили ей перед концом — а это, судя по всему предшествующему, очень маловероятно, — будущее не закрыто для него. Но для меня оно закрыто, и все же — любопытно отметить безрассудство и глупость человеческого сердца, это хороший пример для человека мудрого — и все же я не хотел для себя иной участи. Я хочу сказать, что не сожалею о том, что уже отдал и всегда готов отдавать все, получая взамен случайные крохи со стола своей госпожи: память о нескольких добрых словах, надежду увидеть в отдаленном, настолько отдаленном, что о нем даже трудно мечтать, будущем милую пленительную улыбку, полную дружеского расположения, благодарности за мою преданность ей — и Лео.

Если это не есть истинная любовь, не знаю, какова она может быть; могу только сказать, что для человека, уже далеко не среднего возраста, это очень мучительное состояние.

Мы прыгаем

Мы без особого труда миновали все пещеры, но дойдя до склона конусообразной скалы, столкнулись с двумя трудностями. Нам предстоял тяжелый подъем, к тому же мы плохо знали дорогу. Если бы я, на наше счастье, не постарался запомнить различные приметы, например, форму скал и валунов, я уверен, что мы никогда не выбрались бы оттуда, и до тех пор блуждали бы в недрах вулкана — я полагаю, что это был погасший вулкан — пока не погибли бы от изнеможения и отчаяния. И все же мы несколько раз сбивались с пути, а однажды едва не свалились в расщелину или пропасть. Это был поистине тяжелый труд — пробираться в глубокой тьме и мертвой тишине от валуна к валуну и осматривать их при тусклом мерцании наших светильников, чтобы я мог определить, в правильном ли мы направлении идем. Мы были в слишком подавленном настроении, чтобы разговаривать, и только с собачьим упорством, нередко падая и ушибаясь, брели все дальше и дальше. Нам было все равно, что с нами. Нами руководил только инстинкт самосохранения, некий долг повелевал нам спасти, если можно, свою жизнь. Прошло часа три-четыре — сколько именно, я не могу сказать точно, потому что у нас не осталось ни одних исправленных часов, — а мы все брели и брели. Последние два часа у меня было такое чувство, как будто мы совершенно заблудились, я уже боялся, что мы вышли к какой-то другой воронкообразной скале, когда вдруг узнали место, мимо которого мы проходили при спуске, в самом его начале. Я сам удивляюсь, как я его узнал, ибо мы уже миновали его, идя под прямым углом к правильному направлению, но что-то осенило меня, я обернулся и скользнул по нему рассеянным взглядом; это оказалось спасительным для нас.

Мы легко добрались до каменистой лестницы и вскоре уже были в той самой пещере, где жил и преставился блаженной памяти Нут.

Тут перед нами возникла новая, еще более ужасная проблема. Я уже писал о том, что из-за страха и неловкости Джоба доска, по которой мы перешли от большой каменной шпоры к шатающейся плите, соскользнула в бездонную пропасть.

Как же перебраться через этот провал без доски?

Ответ был только один — или мы перепрыгнем через него или умрем с голода там, где находимся. Ширина была не такая уж большая, примерно одиннадцать-двенадцать футов, а Лео, когда учился в колледже, прыгал и на все двадцать, но надо учесть наше состояние. Два совершенно измотанных человека, одному из которых уже за сорок, а прыгать надо с неустойчивой плиты на дрожащую оконечность каменного выступа, при сильных порывах ветра. Условия для прыжка были, что и говорить, очень нелегкие, но когда я хотел обсудить это с Лео, он оборвал меня, коротко ответив, что мы должны выбирать между неминуемой длительной агонией в пещере и возможной быстрой гибелью в воздухе, третьего не дано. Возражать против этого я не мог, ясно было только, что прыгать в темноте невозможно: надо дожидаться солнечного луча, который проникает в бездну на закате. Никто из нас не имел ни малейшего понятия, долго ли ждать до заката, мы только знали, что через пару минут после своего появления луч исчезает, мы должны быть наготове. Поэтому мы решили взобраться на шаткую каменную плиту и лежа дожидаться света. Это решение далось нам тем легче, что один из наших светильников уже погас, второй горел неровным, мерцающим светом, как бывает, когда масло на исходе. Мы кое-как выбрались из пещеры и вскарабкались на плиту.

В этот самый миг погас и второй светильник.

Разница в нашем положении была очень заметная. В пещере завывание ветра доносилось до нас как бы издали, но здесь, лежа ничком на раскачивающейся плите, мы в полной мере испытывали на себе его силу и ярость, к тому же он постоянно менял направление, то ударяясь о стены ущелья, то бушуя среди утесов, и все время пронзительно выл, как десять тысяч отчаявшихся душ. Час проходил за часом, а мы все лежали в неописуемом смятении и ужасе, прислушиваясь к диким голосам этой преисподней, которые перекликались под низкое гудение каменной шпоры напротив, этой ужасной арфы, на которой играл своими перстами ветер. Ни одно кошмарное ночное видение, ни одна безумная выдумка богатой фантазии не может сравниться с этой жуткой реальностью, таинственными рыданиями ночных голосов, которые мы слышали, цепляясь за плиту, как потерпевшие кораблекрушение моряки за плот, и раскачиваясь в бездонной черной пустоте. По счастью, температура была не такая уж низкая — ветер даже приносил с собой тепло — иначе мы погибли бы. Мы все лежали, простершись на плите, когда случилось странное и многозначительное происшествие: несомненно, то было случайное совпадение, но оно отнюдь не способствовало расслаблению наших напряженных нервов, скорее, наоборот.