Кровная связь

Он не вздрагивает и не отшатывается, как моя мать, когда я упомянула любовницу отца, но в глазах его что-то меняется. Теплота медленно сменяется холодностью и настороженностью.

– А кто отец? Тот женатый детектив?

– Да.

Несколько мгновений он молча смотрит на меня.

– Хорошо, я приготовлю чай, – неловко произносит он. – Без кофеина.

Он быстро идет к двери.

– Майкл, подожди!

Он оборачивается и смотрит на меня. Лицо у него бледное, а глаза встревоженные.

– Я не хотела этого, – объясняю я ему. – Это не было запланировано или еще что-нибудь в этом роде. Но я не собираюсь прерывать беременность. Наверное, мне давно следовало сказать тебе об этом, но я растерялась. Я не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо. Но теперь… когда ты знаешь обо мне столько всего, просто абсурдно скрывать от тебя еще что-нибудь. – Чтобы произнести следующие слова, мне требуется больше мужества, чем тогда, когда я переплывала Миссисипи: – Если ты хочешь, чтобы я ушла, я пойму.

Он молча смотрит на меня, и по его глазам я не могу прочесть, о чем он думает.

– Я сейчас принесу чай, – наконец говорит он.

Я так и не выпила чаю. Впрочем, я не выпила и «лорсет», но переутомление преподнесло мне бесценный дар – сон без сновидений. Когда Майкл разбудил меня несколько минут назад, часы на ночном столике показывали половину двенадцатого ночи. Я не чувствую себя ни уставшей, ни отдохнувшей.

Я вообще ничего не чувствую.

В комнате полно теней, отбрасываемых сочащимся из-под двери в ванную светом. Майкл поставил стул рядом с кроватью. Он смотрит на меня так, как, наверное, наблюдает за пациентом, попавшим в реанимацию. По крайней мере, он не поинтересовался, как я себя чувствую.

– Что ты хочешь делать дальше? – спрашивает он.

– Не знаю. А что, по-твоему, мне следует делать?

– Спать. Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя утром. Я буду в одной из комнат для гостей наверху. Если я тебе понадоблюсь, позвони на сотовый.

– Я не хочу оставаться одна сегодня ночью.

Он не отвечает. На его лице вообще ничего не отражается.

– Я не пытаюсь соблазнить тебя или что-нибудь еще, – говорю я. – Просто я думаю, что сейчас мне не следует оставаться одной. Ты понимаешь?

Он вопросительно приподнимает бровь.

– Впервые в жизни женщина угрожает покончить с собой, если я не пересплю с ней.

Мне хочется засмеяться, но я не могу. Во мне ничего не осталось. Я сдвигаюсь на край кровати и откидываю край стеганого ватного одеяла. Майкл смотрит на свободное место на кровати, потом встает и скрывается в гардеробной. Когда он возвращается, на нем синие боксерские трусы и футболка университета Эмори. Он опускается на край кровати, ставит будильник, потом забирается под одеяло и укрывается им по грудь.

Получается некая извращенная пародия на семейную жизнь. Мы оба лежим на спине, молча глядя в потолок, как если бы прожили вместе уже лет двадцать и давным-давно сказали друг другу все, что можно было сказать. Я жду, что он заговорит со мной, начнет расспрашивать о чем-нибудь, но он молчит. Что он обо мне думает? Сожалеет ли о том моменте, когда вошел на свой задний дворик и взял в руки багор, чтобы вытащить меня со дна плавательного бассейна?

Я неуверенно беру его за руку. В этом прикосновении нет ничего сексуального. Я держу его руку так, как, наверное, много лет назад держала руку отца, – до того как он превратил наши отношения в извращенную тень родительской любви. Проходит долгое время, и Майкл наконец пожимает мою руку в ответ. Я могу ошибаться, конечно, но, по-моему, он дрожит. Я уверена, что он не хотел бы, чтобы я это заметила, поэтому ничего не говорю.

Через несколько минут меня осеняет. У Майкла эрекция. Я чувствую это, и мне даже не нужно прикасаться к нему. Мне подсказывает это едва уловимое напряжение в его теле и неловкая поза, в которой он лежит. Это понимание производит на меня определенное действие. Так было всегда. Я чувствую не только желание, но и что-то вроде принуждения, даже обязанности. Как спичка ждет, когда ее зажгут, или заряженное ружье ожидает, что из него выстрелят, так и напряженный пенис надеется на возможное извержение. Мне приходилось видеть, как вид заряженного пистолета превращает сонных мужчин в напряженных, готовых к мгновенному действию людей. В то мгновение, когда патрон подается в патронник, неодушевленное оружие обретает некую жизненную субстанцию, не обращать внимания на которую опасно и невозможно. В эту минуту пенис Майкла олицетворяет для меня то же самое.

– Я могу помочь тебе с этим, – негромко говорю я.

– Что?

Я легонько касаюсь его бедра своим.

– Вот с этим.

– Откуда ты узнала?

– Просто почувствовала, и все.

Он продолжает смотреть в потолок.

– И зачем тебе это нужно?

– Не знаю. Но это нужно тебе. Ты можешь поцеловать меня, если хочешь.

Несколько мгновений он молчит. Потом говорит:

– Сейчас я не хочу целовать тебя. Не так, во всяком случае. С остальным я ничего не могу поделать. Я очень долго был к тебе неравнодушен, но не хочу вести себя с тобой так, как другие мужчины.

Я пожимаю ему руку.

– Нам необязательно заниматься любовью. Я могу поработать рукой. Или… чем-нибудь другим.

Майкл убирает руку, и я слышу, как у него перехватывает дыхание. Потом он поворачивается на бок и смотрит на меня. В темноте я не различаю выражение его глаз.

– Я не хочу этого, – говорит он. – Понятно? Все должно быть не так. Может быть, ты этого не знаешь, но еще не поздно научиться. А сейчас постарайся заснуть. Я поговорю с тобой утром.

Мне кажется, я догадываюсь, как он сейчас ко мне относится. Наверное, мне полагается смутиться, но я не смущаюсь. Наверное, мне следует чувствовать сожаление. Но я не чувствую и его. Я лежу в чужой постели, беременная от женатого мужчины, рядом с первым по-настоящему хорошим парнем, которого встретила впервые за очень долгое время. И ровным счетом ничего не чувствую.

Когда вам постоянно снится один и тот же сон, вы начинаете думать, а не происходит ли с вами, как у индуса, который живет вечной жизнью, реинкарнация наказания в одном и том же теле. И вы не можете разорвать цепи бытия, пока не усвоите труднодоступный для понимания урок своего греха.

Я снова оказываюсь в проржавевшем грузовичке-пикапе, за рулем которого сидит мой дед. Мы поднимается по пологому склону холма на старом пастбище. Мне ненавистен запах внутри грузовичка. Иногда порыв ветра с реки выдувает его из кабины, но сегодня воздух над островом неподвижен, словно бы закупоренный под перевернутой чашей серо-стальных облаков. Дед стиснул зубы и молча крутит баранку. С того момента, как мы выехали из дома, он не произнес ни слова. С таким же успехом меня может и не быть рядом. Но я сижу возле него. И скоро мы поднимемся на вершину холма – перевалим через нее и увидим пруд на другой стороне.

Я не хочу видеть пруд. Я не хочу видеть, как мой отец, подобно Иисусу, идет по воде и разрывает рану у себя в груди. Я уже знаю, что он хочет мне сказать. Я уже знаю, что убила его. Почему он не оставит меня в покое? Если бы я могла извиниться перед ним, то в этом сне мог бы быть какой-то смысл. Но я не могу. Я вообще не могу разговаривать.

– Проклятый дождь, – бормочет дедушка.

Он переключает передачу, прибавляет газ, и мы переваливаем через холм. Коровы ждут нас, как ждут всегда, и в их стеклянных глазах написано безразличие. Позади них лежит пруд, совершенное серебряное зеркало, в котором отражается только небо. Справа от меня бык-чемпион взбирается на корову и начинает покрывать ее.

Дедушка улыбается.

Страшась увидеть в воде отца, я закрываю глаза ладошками. Но раньше или позже, а мне придется взглянуть туда. Я осторожно подсматриваю в щелочку между пальцами и заранее сжимаюсь от ужаса, который, я знаю, непременно наступит.

Но ничего не происходит. Сегодня пруд пуст. Отец не плавает на его поверхности с раскинутыми в стороны руками, словно распятый на кресте.