Фатальная ошибка

Комната ярко освещалась лампами под потолком, в одной из стен было окно, за которым блестела острая, как бритва, колючая проволока на фоне чистого голубого неба. Кроме крепкого металлического стола и дешевых складных стульев, мебели в комнате не было. Сопровождающий знаком велел мне сесть и сказал, указывая на боковую дверь:

— Сейчас его приведут. Не забывайте, вы можете дать ему пачку сигарет, если вы принесли их, но больше ничего. Ясно? Вы можете пожать ему руку, но этим все дозволенные физические контакты с заключенным ограничиваются. Согласно постановлению Верховного суда штата, мы не имеем права подслушивать ваш разговор, но камера, спрятанная вон там, — он указал на дальний угол, — регистрирует все, что делается в помещении, в том числе и в данную минуту. Это понятно?

— Естественно, — ответил я.

— Все могло бы быть хуже. У нас тут порядки намного мягче, чем в некоторых других штатах. Не хотел бы оказаться за решеткой, скажем, в Джорджии, Техасе или Алабаме.

Я кивнул, а охранник добавил:

— Камера нужна и для вашей защиты тоже. Некоторые здешние парни могут перерезать вам горло, если вы скажете что-нибудь не то, так что мы внимательно следим за всем, что тут происходит.

— Спасибо, я учту это.

— Но вы можете не беспокоиться. О’Коннел у нас джентльмен. Он только рассказывает всем, как он невинно пострадал.

— Неужели?

Охранник улыбнулся.

В это время открылась боковая дверь и ввели Майкла О’Коннела в рабочей рубашке из синей хлопчатобумажной ткани, темных джинсах и наручниках.

— Они все так говорят, — сказал охранник, снимая с О’Коннела наручники.

Мы обменялись рукопожатием и сели друг против друга за стол. Он отрастил жидкую бородку, волосы были подстрижены «ежиком». Вокруг глаз наметились морщинки, которых несколько лет назад, наверное, не было. Я положил перед собой блокнот и вертел в пальцах карандаш, пока он раскуривал сигарету.

— Дурная привычка, — сказал он. — Здесь приобрел.

— Курение убивает, — отозвался я.

О’Коннел пожал плечами:

— В этом месте все остальное убивает гораздо эффективнее. Посмотришь на какого-нибудь типа искоса, и он запросто прикончит тебя. А вы зачем сюда пришли?

— Я изучаю преступление, из-за которого вы сюда попали.

Он приподнял брови:

— Вот как? И кто же послал вас?

— Никто. Просто оно меня заинтересовало.

— С какой точки зрения?

Я не знал, как лучше ответить на этот вопрос. Не то чтобы я не ожидал его, но не стал придумывать ответ заранее.

— Я случайно услышал кое-что об этом деле, — сказал я, — как ни странно, на вечеринке с коктейлями. И мне стало любопытно. Так что я решил прийти сюда и поговорить с вами.

— Я не совершал этого преступления, я невиновен.

Я лишь кивнул, надеясь, что он сам продолжит. О’Коннел, наблюдая за моей реакцией, глубоко затянулся и выпустил дым в мою сторону.

— Это они послали вас?

— Они — это кто?

— Скотт, Салли и в первую очередь Эшли. Они послали вас для того, чтобы убедиться, что я тут надежно заперт?

— Нет, никто не посылал меня. Я сам пришел. Я никогда не встречался с ними.

— Ну как же, как же! — презрительно фыркнул он. — Разумеется, не встречались. И сколько они вам заплатили?

— Никто мне ничего не платил.

— Ну да, вы делаете это бесплатно. Вот паршивые ублюдки! Уж здесь-то, кажется, можно было бы оставить меня в покое.

— Верить мне или не верить — ваше право.

О’Коннел на миг задумался, затем подался вперед:

— Скажите мне, что говорила Эшли, когда вы с ней виделись?

— Я ни с кем из них не виделся.

Это было уже неправдой, и он знал это.

— Расскажите, как она выглядит? — Он опять подался вперед, словно сам вопрос толкал его; в каждом его слове было напряжение, глубокая заинтересованность. — Что на ней было надето? Она не постриглась? А руки? У нее такие длинные изящные пальцы. И длинные сексапильные ноги. Но больше всего меня интересуют ее волосы. Надеюсь, она не постригла их и не покрасила?

Дыхание его участилось, и я подумал, не слишком ли он взбудоражен.

— Не могу ничего сказать, — ответил я. — Я ни разу ее не видел.

О’Коннел выдохнул воздух — медленно и протяжно.

— Ну что вы пришли сюда и все врете? — спросил он и тут же, перебивая сам себя, сказал: — Когда вы увидите ее, то поймете, о чем я говорю.

— Что пойму?

— Почему я не могу забыть ее.

— Даже здесь? После стольких лет?

— Даже здесь, после стольких лет, — улыбнулся он. — Я вижу ее как живую — такой, какой она была тогда со мной. Как будто она со мной и осталась. Я даже чувствую ее прикосновение.

— А что насчет тех, других?

Он опять улыбнулся, но теперь это была ухмылка охотника.

— Их я тоже не забуду. — Уголок его рта неожиданно приподнялся, обнажив зубы в оскале. — Это они все подстроили. Не знаю как, но знаю, что они. Они засадили меня сюда. Никакого сомнения. Я думаю о них каждый день. Каждый час. Каждую минуту. Я никогда не прощу им этого.

— Но вы же признали себя виновным. В суде вы встали, поклялись говорить правду и сказали, что совершили это преступление.

— Простой расчет. Мне ничего другого не оставалось. Если бы я не признался и меня осудили бы, доказав мою вину, я получил бы от двадцати пяти лет до пожизненного. А признав вину, я скостил лет семь, если не больше, и получил право на досрочно-условное освобождение. Я отсижу свой срок. А потом выйду и сделаю все по справедливости. — О’Коннел улыбнулся. — Не совсем то, что вы ожидали услышать?

— Я ничего конкретно не ожидал.

— Мы предназначены друг для друга, Эшли и я. Ничто не изменилось. То, что я проведу здесь все эти годы, ничего не меняет. Время пройдет, и неизбежное случится. Это неизбежность, судьба — называйте, как хотите, но это будет. Терпения мне хватит. Я выйду отсюда и найду ее.

Я кивнул. Этому я верил. Он откинулся на стуле, посмотрел в сторону камеры наблюдения, загасил окурок и, вытащив из кармана рубашки мятую пачку, раскурил еще одну сигарету.

— Неистребимая привычка, — сказал он, выпустив дым изо рта. — Говорят, от нее труднее отделаться, чем от пристрастия к героину или крэку. — Он рассмеялся. — Тут прямо наркоманом станешь. — О’Коннел уставился через стол на меня. — А вы когда-нибудь испытывали непреодолимую тягу к чему-нибудь или кому-нибудь?

Я ничего не ответил, предоставив ему истолковывать мое молчание по его разумению.

— Так знайте, я не убивал своего отца, нет, — произнес он сухо с самодовольной ухмылкой. — Они осудили не того человека.

Я должен был передать информацию.

Она, несомненно, хотела этого, и мне не понадобилось много времени, чтобы понять, что она имела в виду.

Я подъехал к дому и вылез из машины. Зной к середине дня усилился. В такую жару крутить колеса инвалидного кресла, должно быть, особенно тяжело.

Я постучал в дверь и, на шаг отступив, стал ждать. Яркие цветы выстроились в саду правильными рядами, как воины на параде. Послышался скрип колес на деревянном полу, и дверь распахнулась.

— Мистер Гудвин? Не знаю, помните ли вы меня. Я приходил к вам несколько недель назад.

— Конечно помню, — улыбнулся он. — Вы писатель. Не думал, что увижу вас еще раз. Что, появились еще какие-нибудь вопросы?

Молодой человек улыбался. Я обратил внимание на некоторые изменения, происшедшие со времени моего прошлого визита. Прическа была еще более пышной и косматой, выемка на лбу, куда пришелся удар металлической трубой, казалась менее глубокой и была лучше скрыта свисающей челкой. Кроме того, он начал отращивать бороду, что придавало ему решительный вид.