Во имя справедливости

— Ну и что же произошло?

— Вскоре после того, как был обнаружен труп девочки, за мной явились двое детективов. Я как раз мыл перед домом машину. Мне так нравилось, когда она сверкала на солнце! И вот в середине дня они явились ко мне и стали спрашивать, что я делал два дня назад. Они все время смотрели то на меня, то на мою машину и, по-моему, совсем не слушали мои ответы.

— Что это были за детективы?

— Браун и Уилкокс. Я знал этих мерзавцев. Я знал, что они меня ненавидят. Мне нельзя было им верить.

— Откуда вы это знали? Почему вы думаете, что они вас ненавидят?

— Пачула маленький городок. И кое-кто в нем просто терпеть не может все, что выходит из ряда вон. А ведь там все знали, что, в отличие от Пачулы, у меня есть будущее. Все знали, что я не собираюсь гнить вместе с ними, и это им жутко не нравилось. Думаю, я страшно раздражал их своим образом жизни…

— И что же сделали эти детективы?

— Я ответил на их вопросы, и они сказали, что я должен дать показания в полиции. Вот я с ними и поехал. Даже слова не сказал. Знай я тогда, чем это для меня закончится!.. Видите ли, мистер Кауэрт, я был уверен в том, что мне нечего бояться. Я даже почти не понял, что это за показания. Они сказали мне, что один человек пропал без вести. Они ничего не говорили об убийстве…

— Ну и?..

— Как я вам уже писал, следующие тридцать шесть часов я вообще не видел дневного света. Меня посадили в маленькую комнату вроде этой и спросили, нужен ли мне адвокат. Я все еще не понимал, о чем идет речь, и отказался от адвоката. Они положили передо мной перечень моих конституционных прав и велели мне его подписать. Какой же я был дурак! Я должен был сразу понять, что, если негра сажают в такую комнату, ему оттуда не выйти, пока он не скажет того, чего от него хотят, даже если на самом деле он ничего не делал. — Было видно, что теперь Фергюсону не до шуток, он с трудом сдерживал гнев.

Захваченный его рассказом, Кауэрт слушал затаив дыхание.

— Браун изображал доброго полицейского, а Уилкокс — злого. Самая дешевая уловка на свете! — Фергюсон чуть не сплюнул от негодования.

— Ну и?..

— Посадив меня на стул, они стали задавать мне разные вопросы. Они спрашивали меня о пропавшей девочке, а я отвечал им, что ничего о ней не знаю. Но они не унимались. Так прошел весь день. Наступила ночь. А они продолжали задавать мне одни и те же вопросы с таким видом, словно мое слово «нет» ничего для них не значит. Они не водили меня в туалет, не давали мне ни есть ни пить. Я не знаю, сколько прошло часов, пока они наконец не вышли из себя. Они стали что-то орать, угрожать мне, и вдруг Уилкокс ударил меня по лицу. Наклонившись ко мне, он прошипел: «Ну что, теперь будешь меня слушать, подонок?!»

Искоса взглянув на журналиста, словно желая понять, какое впечатление производит его рассказ, Фергюсон продолжал ровным голосом, в котором звучала горькая обида:

— Я и так старался его слушать, хотя он и орал как оглашенный. Лицо у него побагровело. Он производил впечатление ненормального… «Что ты сделал с девочкой?! — орал он. — Говори, что ты с ней сделал!» Браун вышел из комнаты, и я остался один на один с этим сумасшедшим… «Говори! Ты сначала изнасиловал ее, а потом убил или сначала убил, а потом изнасиловал?!» Он повторял это без конца много часов, а я все время отвечал: «Нет! Нет! Нет! О чем вы?! О чем вы говорите?!» А он показывал мне фотографии девочки и твердил: «Тебе понравилось? Тебе нравилось, что она отбивается? Тебе нравилось, как она кричит? Тебе понравилось воткнуть в нее нож в первый раз? Тебе понравилось втыкать в нее нож в двадцатый раз?» — Фергюсон с трудом перевел дыхание. — Время от времени он уходил, оставляя меня в маленькой комнате без окон, прикованным к стулу наручниками. Может, он ходил поспать или перекусить. Он отсутствовал минут по пять. Потом его не было полчаса или даже больше. Потом я сидел там один часа два. Я просто сидел. Я был настолько испуган и ошарашен, что не мог ничего предпринять… В конце концов он пришел в ярость оттого, что я не желаю сознаваться, и начал меня избивать. Сначала он время от времени бил меня по голове и по спине. Потом он поднял меня на ноги и ударил кулаком в живот. Я с трудом устоял на ногах. Меня трясло. Меня не водили в туалет, и я обмочился. Когда он взял телефонную книгу и скатал ее в трубку, я сначала не понял, зачем он это сделал. Оказалось, что телефонная книга не хуже бейсбольной биты. Одним ударом он сшиб меня с ног.

Кауэрт кивнул. Он слышал об этом. Однажды ему рассказал об этом Хокинс. Телефонной книгой можно нанести сокрушительный удар, и при этом ее бумага не повредит кожу и практически не оставит на ней кровоподтеков.

— Я по-прежнему отказывался сознаваться, и Уилкокс наконец ушел. Вместо него пришел Браун. Я не видел его уже несколько часов. Я просто лежал на полу, трясся и стонал. Я был уверен, что в этой комнате мне и придет конец. Браун взглянул на меня, поднял с пола. Он был со мной очень ласков. Он даже извинился передо мной за поведение Уилкокса. Он сказал, что знает, как мне больно, и пообещал мне помочь, принести мне еду и кока-колу. Он пообещал дать мне чистую одежду и сводить меня в ванную комнату. За это я должен был всего-навсего довериться ему и сказать, что я сделал с девочкой. Я ничего не стал ему говорить, но он настаивал. «Фергюсон, — говорил он, — тебе крепко досталось. У тебя отбиты почки. Тебе обязательно нужно к врачу. Скажи мне, что ты с ней сделал, и я сразу отвезу тебя в больницу». Я снова ответил ему, что ничего с ней не делал, и он тоже вышел из себя. «Мы знаем все, что ты с ней сделал! Признавайся!» — заорал он и вытащил оружие. Это было не его табельное оружие, а маленький короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра из кобуры, пристегнутой к лодыжке. В этот момент вошел Уилкокс, сковал мне руки за спиной, схватил меня за волосы и повернул голову так, что ствол револьвера оказался прямо у меня перед носом. «Говори!» — прошипел Браун. «Я ничего не делал!» — ответил я, и Браун нажал на спусковой крючок. У меня до сих пор перед глазами палец, который на него нажимает. Я думал, у меня будет разрыв сердца, когда боек щелкнул по пустой камере в барабане револьвера. Я плакал как ребенок, что-то бессвязно бормотал. «Тебе повезло, Фергюсон, — сказал Браун. — Там не было патрона. Как ты думаешь, сколько раз тебе еще сегодня повезет? — С этими словами он снова нажал на спуск, но револьвер опять не выстрелил. — Черт возьми! Осечка! — воскликнул Браун, откинул барабан и вытащил из него патрон, внимательно осмотрел его и сказал: — Странно. На вид патрон в полном порядке. Сейчас должен выстрелить. — Он аккуратно вставил патрон в револьвер, взвел курок и приставил револьвер к моему лбу. — Это твой последний шанс остаться в живых!» — сказал он. Я подумал, что на этот раз он меня обязательно убьет, и закричал: «Ладно! Это сделал я! Я! Я!» Так от меня добились признания.

С трудом переведя дух, Мэтью Кауэрт попытался обдумать услышанное. Ему не хватало воздуху. Стены маленького помещения, казалось, навалились на него. Было очень жарко.

— А потом?

— Потом я оказался вот здесь.

— Вы рассказали все это адвокату?

— Разумеется. А он указал мне на то, что мои слова противоречили показаниям сразу двух детективов, изобличавших кровожадного убийцу хорошенькой белой девочки. Кому же поверит суд? Неужели мне?!

— А почему я должен верить вам теперь? — спросил Кауэрт.

— Не знаю, — раздраженно ответил Фергюсон и смерил репортера гневным взглядом. — Может, потому, что я говорю правду?

— А вы не отказались бы пройти проверку на детекторе лжи?

— Я ее уже проходил. По требованию моего адвоката. Вот здесь ее результаты. Я произвел на проклятую машину «неоднозначное впечатление». Наверное, я слишком волновался, когда меня обмотали проводами. Если хотите, я пройду еще одну проверку. Только не знаю зачем. Ведь ее результаты суд во внимание не принимает.

— Верно. Но мне нужно хоть что-то подтверждающее ваши слова.