День Расы (СИ)

— Я не отдаю тебе таких приказов, — говорит великан. — Если инструкции о проведении точечной ликвидации придет сверху, тогда другое дело. Решай. Проявляй инициативу.

Колючка едва не силой выталкивает меня из машины, веля бутылку пива оставить здесь. Я делаю глоток, выхожу. Вокруг почти никого нет. Великан сказал, что павильон этот не оборудован тревожной кнопкой. Ничего такого опасного. Нет и камер слежения. Если только никто из двух продавцов не успеет позвонить по сотовому. Но у тебя же пистолет, улыбается Колючка, а это круче, чем мобила, так? Конечно.

Мысли летчика-камикадзе.

На тебя несется палуба американского авианосца. Считанные метры.

Он ведь и в самом деле вышел. Стоило на него надавить чуть посильнее, и сопротивление сломалось. Точнее, не на него, а на его жену.

Павильон не полностью стеклянный, к тому же его закрывают с трех сторон деревья. У крыльца стоит голый продавец. Голый, босой, а на груди у него табличка. Прямоугольный кусок картона, на котором написано черным маркером: «Пособник оккупантов».

Кретин — не мог не допустить ошибку. «Пасобник». Картонка держится на куску шпагата, пропущенного через отверстия в углах.

Задание у голого такое: выйти из павильона и пройти квартал, потом вернуться обратно.

Если он не возвращается через десять минут, я убиваю его жену.

Если он бежит в милицию, я убиваю его жену.

Если что-нибудь еще произойдет, я убиваю его жену.

Я сказал, что за ним будут внимательно следить.

Мы с женщиной в темноте, сидим по ту сторону прилавка, глядя друг на друга. Меня закрывают бутоны и стебли каких-то цветов. Запах лезет в ноздри, хочется чихать. Я смотрю наружу. Видна машина Колючки, она трогается с места и медленно следует вдоль обочины за голым продавцом. Голый идет, закрывая свое жалкое достоинство, затерявшееся в растительности между ног. Трусит по асфальту, испытывая вселенский ужас. Что окажется сильнее: ошеломляющий стресс от подобного стыда или боязнь за свою женщину? Надеюсь, Колючка понял мой замысел.

В сумерках уродливая фигура продавца походит на инопланетянина. Довольно быстро он скрывается из поля зрения. Десять минут. Время тянется. Где-то прохожие начинают открывать рты от удивления.

Рот женщины залеплен прозрачным скотчем, он блестит в слабом мерцании, пробивающемся снаружи. Глаза тоже блестят, от слез. Она шмыгает носом.

Первым делом я приказал им выключить в павильоне освещение. Со стороны весьма хорошо видно, что человек в маске зашел не за тем, чтобы купить букет цветов.

— Быстрее, — говорю я мужчине и перепрыгиваю через прилавок. Как партизан, прячусь в зарослях. В павильоне стоит удушливая атмосфера. В таком смешении запахов немного кружится голова.

Идея созрела у меня сразу, как только я вошел. Я приставляю дуло женщине к виску. Заткнись, говорю. А ты иди закрой дверь и повесь табличку, что закрыто. Рядом с женщиной-южанкой стоит тощий субъект с гусиной шеей и уродливым кадыком. По его глазам видно — он готов безоговорочно подчиняться.

— Фамилия!

Женщина называет мне свою фамилию. Все верно, армянка. За моей спиной тощий субъект запирает павильон.

— Только ничего нам не надо делать! — говорит она.

Заткнись.

— А ты!?

Тощий уже перелез обратно, как я ему приказал. Тут я не ошибаюсь тоже. Он — настоящий еврей. Неправильную голову щедро украшают смоляно-синие кудряшки. Глаза черные как душа банкира. Даже сквозь цветочное благоухание я ощущаю его запах. Так пахнут только истинные евреи.

Большую часть его лица составляет огромный горбатый нос. Этим он похож на свою женщину.

Сейчас в темноте не видно, но у нее под носом черные усы. Она будет отрывать скотч вместе с ними.

Еврей смотрит на меня, молчаливо спрашивая, что же дальше. В углу за прилавком лежат большие картонные коробки, я указываю еврею на них.

— Оторви прямоугольный кусок и напиши на нем то, что я скажу.

— Ладно, — тут же соглашается он.

— Вы что, любовники? — спрашиваю я.

Армянка мотает головой.

— Что? Говори!

— Мы женаты, — выдает она тайну.

Ничего сенсационного. Генерал говорил, что методика подрывной деятельности армян на русских землях не отличается от еврейской. Тотальный контроль над ключевыми точками. Контроль над финансами. Павильон с цветами — символ сращивания двух небелых антирусских фронтов.

Эта парочка мечтает о том, как сюда ворвутся горбоносые парни, их родственники, и храбро дадут отпор русскому ублюдку.

Еврей стоит с картонкой в руке. Не знает, что делать. Я спрашиваю у них, почему вдруг они решили пожениться и почему у них разные фамилии. Никакого ответа. Похоть ничем невозможно оправдать. Животное не несет ответственность за свои действия. Похоть. Благодаря ей совершаются расовые преступления.

Но лично мне нет дела до того, соблюдает ли еврей расовую гигиену. Я зол. Я объясняю тощему, как приладить к картонке шпагат, и требую скотч. Еврей артачится, подозревая нечто для себя нехорошее.

— Ты собирался всю жизнь прожить в свое удовольствие? Плодить мутантов? Зарабатывать деньги своим обычным путем — высасыванием крови из тела иного народа? — спрашиваю я. — На каком основании ты считаешь, что белые должны вкалывать ради твоего блага, надрываться на заводах, горбатить спину на стройках? Твои родичи въезжают в жилье, построенное русскими, а сами русские ютятся в коммуналках!

Я хочу, чтобы моя речь была жесткой и обличительной, но до Генерала мне далеко. Армянка выпучивает глаза, понимая наконец, что я не простой грабитель. Меня их поганые деньги не интересуют. Тычок моего пистолета ей в висок подтверждает догадку. Она в полуобмороке прислоняется к стенке.

— Я ни в чем не виноват, — тихо говорит еврей.

Пошел к черту, отвечаю. Я смотрю на армянку.

— Вы плохо знакомы с историей. Каждый завоеватель получал от нас унижение, голод, холод, смерть, боль. Это наше меню для оккупантов, фирменное блюдо.

Колючка, наверное, сказал бы лучше.

Армянка забывает, как моргать. Я ненавижу ее нечеловеческие турецкие глаза. Я приказываю еврею отрезать полоску скотча и заклеить жене рот. На скотче нет моих отпечатков. Теперь я объясняю тощему, что он должен сделать. Нет, ему не хочется, он пробует возмущаться, из его горла рвутся всегдашние заклинания о несчастном народе. О недостижимом покое, который наступит для них лишь тогда, когда Белые исчезнут с лица земли.

Слова немного не те, но смысл ясен.

Женщина мычит словно корова и трясет головой. Я обещаю, что застрелю их обоих тут же, если еврей не подчинится. Ему остается только подчиниться.

— Не тряси своими шмотками рядом со мной.

Неожиданно меня мутит и от его вони, и от запаха цветов. Женщина тоже начинает источать зловоние. Что испытывают уборщики клеток в зоопарке? Этих парней можно пожалеть.

Выходи, говорю я тощему, выходи с табличкой и чеши целый квартал. Через десять минут вернешься, иначе я убью твою жену. Дрожащей пятерней он берет табличку, которую я ему протянул, качает головой, повторяет неслышно. Он не верит, что в свободной стране кто-то способен ткнуть носом в говно самоизбранный народ.

Нет, нет, нет, нет.

Да, да, да, да.

Меня поджаривает адреналин. Ладонь на рукоятке ПМ липкая от пота. Что обо мне там думает Колючка? А группа слежения? Под носом у меня тоже вспотело. И виски под шапкой-маской. Еще десять минут, если все пройдет хорошо.

Я не вижу, как Колючка совершает обход в окрестностях павильона для цветов. Один раз к дверям подходит парочка навеселе. И быстро исчезает. Армянка напротив меня хочет кричать, вопить, звать на помощь. Великан убеждается, что опасности нет. Затем он едет за голым евреем, следя, как он выполняет мое поручение. У тощего из одежды только часы. Иначе время ему никак не определить.

Каждый встречный прохожий — еще одна пощечина попранному достоинству. Может быть, этот вырожденец окажется потом в психушке. Мало кто из его собратьев там не был или не испытывал потребность там оказаться.