Ганнибал

Доктор Лектер, казалось, был очень рад – то ли эта мысль ему понравилась, то ли изощренность ума Старлинг, трудно сказать. Правда, может быть, он испытывал смутное беспокойство оттого, что его создание оказалось даже лучше, чем он рассчитывал.

Отставляя бокал с вином на боковой столик, она столкнула кофейную чашку, и та упала и разбилась о камин. Она даже не посмотрела в ту сторону.

Доктор Лектер смотрел на осколки. Те лежали совершенно неподвижно.

– Не думаю, что вам следует принимать решение прямо сейчас, – продолжила Старлинг. Глаза ее и кабошоны в украшениях сияли в отблесках пламени. Порыв ветра взметнул огонь в камине, от него дохнуло жаром, она ощутила его сквозь платье, и тут же у нее возникло мимолетное воспоминание – доктор Лектер, давно-давно, спрашивает сенатора Мартин, кормила ли та дочь грудью. Сияние камней, легкое движение плеч как бы обратили ее неестественное спокойствие вовнутрь: на секунду многие окна ее памяти выстроились в одну линию, давая ей возможность одним взглядом окинуть все пережитое в прошлом. И она сказала:

– Ганнибал Лектер, ваша мать кормила вас грудью?

– Да.

– А у вас никогда не возникало желания уступить эту грудь Мике? У вас никогда не возникало ощущения, что вы должны уступить ей?

Удар сердца.

– Не помню такого, Клэрис. Но если я ей уступал, я делал это с радостью.

Клэрис Старлинг сунула сложенную чашечкой ладонь в глубокий вырез платья и достала грудь; сосок тут же затвердел на открытом воздухе.

– А эту вам никому не придется уступать, – сказала она. Глядя неотрывно прямо ему в глаза, она поднесла указательный палец, тот самый палец, которым нажимала на спуск пистолета, к губам, уронила на него каплю согретого во рту «Шато д'Икема» и перенесла ее на грудь. И капля густого сладкого вина повисла на соске как золотистый кабошон, чуть подрагивая в такт ее дыханию.

Он стремительно поднялся из своего кресла и подошел к ней, опустился на колено возле ее кресла и склонил свою темную, гладко причесанную голову над ее грудью, отсвечивающей коралловым и сливочно-бледным в отблесках пламени камина.

ГЛАВА 102

Барни и Лилиан Херш шли по авенида Нуэво де Хулио неподалеку от Обелиска. Был ранний вечер. Мисс Херш, преподаватель Лондонского университета, находилась в годичном отпуске для научной работы. Они с Барни встретились и познакомились в антропологическом музее в Мехико. Оба друг другу очень нравятся и уже две недели путешествуют вместе, присматриваясь друг к другу, и это совместное времяпрепровождение как будто нравится им обоим все больше и больше. Они еще не успели устать друг от друга.

Они прилетели в Буэнос-Айрес во второй половине дня, слишком поздно, чтобы успеть в Национальный Музей, где экспонировалась одна из картин Вермеера, одолженная музею на время. Намерение Барни увидеть все картины Вермеера в мире очень развеселило Лилиан Херш, но это вовсе не мешало им весело проводить время. Он уже успел посмотреть примерно четверть всех существующих в мире картин Вермеера, и ему предстояло еще достаточно долго развлекаться подобным образом.

Они искали какое-нибудь симпатичное уличное кафе, где могли бы перекусить, не заходя в помещение.

К зданию «Театра Колона», великолепного оперного театра Буэнос-Айреса, один за другим подъезжали лимузины. Лилиан и Барни остановились поглазеть на любителей оперной музыки, спешивших в театр.

Сегодня здесь давали «Тамерлана» Генделя с великолепным составом, а толпа буэнос-айресских любителей музыки, спешащая на премьеру, – весьма занимательное зрелище.

– Барни, ты как насчет оперы? Мне кажется, тебе должно понравиться. Я могу «выставиться» на билеты.

Его позабавило, что она воспользовалась американским жаргонизмом. «Выставиться»!

– Если ты мне все будешь объяснять, лучше я сам «выставлюсь», – сказал он. – Думаешь, нас туда пустят?

В этот момент к тротуару почти бесшумно подкатил огромный «мерседес-майбах», темно-синий с серебристой отделкой. Рядом тут же появился швейцар, готовый распахнуть дверцу.

Из лимузина вышел мужчина, стройный и элегантный, во фраке и белом галстуке, и помог выбраться даме. Ее появление вызвало ропот восхищения в толпе у входа. Изящная головка, волосы уложены в красивую прическу, напоминающую платиновый шлем; одета она была в облегающее платье из мягкой матовой ткани кораллового цвета с кружевной накидкой. На шее зеленым сиянием светились изумруды. Барни видел ее лишь мельком, через головы толпы; вместе со спутником она исчезла в фойе.

Ее спутника Барни успел разглядеть получше. Волосы его были причесаны очень гладко, словно мех выдры, а нос выдавался вперед так же высокомерно-повелительно, как нос Перона. Прямая осанка делала его выше, чем он был на самом деле.

– Ты очнешься когда-нибудь? Так мы идем в оперу или нет? Если, конечно, нас пустят in mufti. Вот наконец-то мне представился случай употребить это выражение – in mufti, даже если оно сюда не очень подходит. Но мне всегда хотелось сказать, что я сегодня in mufti.

Когда Барни не спросил ее, что такое in mufti, она посмотрела на него более внимательно. Он ведь всегда спрашивал, когда ему что-то было непонятно.

– Ага, – сказал Барни с отсутствующим видом. – Я выставлюсь.

У Барни была куча денег. Он их тратил расчетливо, но не скупердяйничал. Однако в кассе оставались билеты только на галерку, где были одни студенты.

Предвидя, что до сцены будет очень далеко, он взял напрокат в гардеробе полевой бинокль.

Огромное здание театра построено в смешанном стиле итальянского Возрождения с явными признаками греческого и французского влияния, богато отделано бронзой позолотой и красным бархатом. В толпе так и сверкали драгоценные камни, словно огоньки на новогодней елке.

Лилиан пересказала Барни либретто еще до того, как началась увертюра, тихо шепча ему на ухо.

За секунду до того, как в зале погас свет, начиная с более дешевых мест, Барни обнаружил эту пару – платиновую блондинку и ее спутника. Они только что прошли сквозь золотистые портьеры и уселись в разукрашенной ложе рядом со сценой. Изумруды на шее дамы сверкали в свете люстр, освещавших зрительный зал. Когда она входила в фойе, Барни видел ее в профиль справа. Теперь она сидела к нему левым боком.

Окружавшие Барни и Лилиан студенты – ветераны галерки, привычные к огромному расстоянию до сцены, – притащили с собой самые разнообразные средства, призванные помочь им получше видеть, что происходит на сцене. У одного из них оказалась даже мощнейшая зрительная труба, столь длинная, что все время ворошила волосы на голове у сидевшего перед ним зрителя. Барни поменялся с ним, отдав свой бинокль, чтобы рассмотреть тех двоих, в далекой от него ложе. Ему пришлось помучиться, пока он нашел их – у зрительной трубы очень ограниченное поле обозрения, – но когда он наконец их нашел, эта пара сразу оказалась до жути близко.

На щеке дамы он заметил небольшую мушку, французы называют такую «courage». Дама как раз осматривала зал, ее взгляд скользнул по галерке и двинулся дальше. Она казалась очень оживленной, ее коралловые губы непрестанно двигались. Вот она наклонилась к своему спутнику и что-то ему сказала – оба засмеялись. Потом она положила ладонь на его руку, взяв его за большой палец.

– Старлинг! – вырвалось у Барни, очень тихо.

– Что? – шепотом спросила Лилиан.

Барни огромным усилием воли заставил себя высидеть первый акт оперы. Как только зажегся свет на первый антракт, он снова навел бинокль на ту ложу. Джентльмен как раз взял высокий и узкий бокал с шампанским с подноса официанта и подал его своей спутнице, затем взял бокал и для себя. Барни дал максимальное увеличение и навел бинокль на его уши.

Потом внимательно осмотрел обнаженные руки дамы. На них не было никаких следов или отметок, но, на его опытный взгляд, это были сильные, хорошо тренированные руки.

Пока Барни их рассматривал, джентльмен повернул голову, словно пытаясь уловить какой-то отдаленный звук, и повернулся лицом к Барни. Потом он поднял к глазам бинокль. Барни мог бы поклясться, что бинокль направлен прямо на него. Он закрыл лицо театральной программкой и вжался в свое кресло, словно пытаясь стать ниже ростом.