Горгулья

И еще в ячейке было два других предмета.

Разумеется, полицейские установили, что я не причастен к исчезновению Марианн Энгел. Но они ошибались.

Я убил Марианн Энгел. Убил так же несомненно, как если бы поднял ружье или налил яду в ее бокал.

Когда Марианн Энгел направилась к океану, я понял, что она идет не просто плавать. Я знал, что она не вернется, — не стану даже прикидываться дурачком. Но все равно ничего не сделал.

Я не сделал ничего — так, как она однажды и попросила. Ничего, чтобы доказать любовь.

Я бы мог спасти ее всего лишь несколькими словами. Если бы я попросил ее не входить в воду, она бы отказалась от своих планов. Я знаю! Она бы возвратилась ко мне, ведь Три Наставника ей говорили, что я должен сам принять ее последнее сердце, а потом отпустить — отпустить ее. Всякая моя попытка ее остановить означала бы отказ отпустить, и мне всего лишь нужно было сказать: «Марианн, вернись!»

Я не сказал. И теперь должен жить, зная, что не произнес два простых слова, которые спасли бы ей жизнь. Я вынужден знать, что не подал в суд, не попытался добиться опеки, что плохо старался подмешать в ее еду лекарство, что не приковывал ее наручниками к кровати всякий раз, когда она утрачивала над собой контроль и бросалась в работу. Я мог бы предпринять буквально десятки разных действий, чтобы предотвратить ее см-рть… все то, чего я не делал.

Марианн Энгел верила, что убила меня семь сотен лет назад, в порыве милосердия, только это выдумки. На самом деле я убил ее в этой жизни: не милосердием, а бездействием. Пусть ей казалось, что она освобождается от кандалов наказания, от уз своих сердец… я-то знал лучше. Я ведь не шизофреник! И все равно промолчал. Бездействовал. Убил.

Я каждый день на несколько мгновений принимаю эту действительность, большего я выдержать не в силах. Иногда я даже делаю попытку записать случившееся, пока хватает духу, но руки дрожат, а слова не идут. Я тут же начинаю снова врать, пытаюсь убедить сам себя в реальности воображаемого прошлого Марианн Энгел — хотя бы в силу того, насколько глубоко она в это верила. Уговариваю себя, что прошлое любого человека — лишь набор воспоминаний, от которых не хочется отказываться.

Однако в глубине души я понимаю, что это просто-напросто защитный механизм, заботливо настроенный мной самим, в попытке жить с собою в мире.

Мне всего лишь нужно было сказать: «Марианн, вернись!»

Слово «палеография» происходит от греческого — «древний» и — «писать»: соответственно, палеографы изучают древние письмена. Они классифицируют манускрипты по самим буквам (размеру, наклону, почеркам), равно как и по материалам (папирус или пергамент, свитки и рукописи, виды чернил).

Хорошие палеографы способны определить, сколько писцов трудились над рукописью, выяснить их уровень мастерства, а иногда даже атрибутировать манускрипт по конкретной местности. Изучая религиозные тексты, они могут порой назвать не только конкретный скрипторий, но и каждого отдельного переписчика.

Не так давно я обратился к двум самым известным в мире палеографам: один — эксперт по средневековым германским текстам, второй — по итальянским. Я пригласил их взглянуть на предметы, которые нашел в сейфовой ячейке.

Два экземпляра «Ада», оба рукописные, но писанные разными почерками: первый по-итальянски, второй — по-немецки. Обоим, на мой дилетантский взгляд, было по несколько сотен лет.

Перед тем как озадачить палеографов, я заставил их подписать самые жесткие документы о неразглашении. Оба сочли мое требование необычным, почти нелепым, однако согласились. Надо полагать, из профессионального любопытства. Но едва я показал им рукописи, ученые тут же поняли, что к ним попало нечто исключительное. Итальянец восхищенно выругался, у германиста дернулись уголки губ. Я изобразил полнейшее неведение касательно происхождения этих книг и ничего не сказал о том, как они ко мне попали.

Благодаря огромной популярности среди читателей «Ад» — одна из тех работ, рукописные копии которых дошли до нас из четырнадцатого века. Итальянский палеограф практически не сомневался, что моя рукопись — один из самых первых списков, быть может, созданный еще в первое десятилетие после написания самой книги.

Он умолял позволить ему посоветоваться насчет этой находки с другими экспертами, но я отказал.

Германист не спешил предполагать возраст попавшего ко мне перевода, отчасти потому, что первое знакомство с рукописью обнаружило некоторые обескураживающие противоречия. Во-первых, германист недоумевал, как это столь замечательно сохранившийся манускрипт был долгое время никем не замечен. Во-вторых, складывалось впечатление, что вся рукопись создана одним человеком, что весьма необычно для документа такого объема. В-третьих, тот, кто написал эту книгу, отличался исключительным мастерством. Рукопись была не только очень красиво сделана, но и сам перевод отличался качеством, превосходя большинство, если не все современные переводы. Однако самым странным было четвертое наблюдение; физические параметры рукописи — пергамент, чернила, написание букв и т. д. — указывали, что книга была произведена в Германии, где-то на Рейне, быть может, даже в первой половине четырнадцатого века. А если так — хотя подобное едва ли возможно, — значит, рукопись появилась на свет на несколько веков раньше любого другого известного немецкого перевода «Ада»!

— Вы же понимаете, я наверняка ошибаюсь, — дрожащим голосом бормотал он. — Наверняка! Если только… если…

Германист попросил разрешения с помощью радиоуглеродного анализа определить возраст пергамента и чернил. Я согласился, и на лице его отразилось такое абсолютное счастье, что я испугался, как бы эксперт не хлопнулся в обморок.

— Danke, dankeschon, ich danke Ihnen vielmals! [15]

В результате анализа пергамент удалось датировать примерно 1335 годом плюс-минус двадцать лет; эмоции германиста просто зашкаливали.

— Это открытие настолько важнее всего… всего, что я… — От восторга ему не хватало слов, он буквально задыхался, обнаружив перевод, созданный в первые же десятилетия после того, как Данте написал свой «Ад» на итальянском. Я подумал, дальнейшие исследования вреда не принесут, и даже слегка подтолкнул германиста в определенном направлении: намекнул, что хорошо бы уделить внимание Энгельталю и его скрипторию. У эксперта снова начался тик. Он сразу погрузился в работу.

Германист связался со мной несколько недель спустя. Кажется, успел окончательно принять тот факт, что изучает невозможный документ. Да, подтвердил он, о том, что рукопись из Энгельталя, говорят многие признаки. Да, манера письма с высокой долей вероятности указывает на определенную книжницу, работа которой пользовалась широкой известностью приблизительно в 1310–1325 годах. Честно сказать, книжница эта всегда была своеобразной загадкой для исследователей мистицизма в Германии: она оставила свои литературные «отпечатки пальцев» на огромном количестве документов, превосходила талантом всех современников, однако имя ее нигде не значится. Подобная тайна могла сохраниться в то время лишь объединенными усилиями настоятельницы и главной книжницы монастыря. Но поскольку Энгельталь гордился собственной литературной репутацией, главный вопрос заключается в следующем: почему же именно работа этой монахини требовала такой секретности?

Германист рассказывал мне все это, а у самого усы буквально дрожали от восторга. Впрочем, он признал, что несколько фактов противоречат энгельтальской гипотезе. Пергамент отличается качеством от прочих монастырских свитков, у чернил как будто иной химический состав. Эксперт объяснил, что манера письма указывала на Энгельталь, а физические свойства рукописи — нет. И — нужно ли добавлять? — Энгельталь почти наверняка не имеет ничего общего с великим произведением Данте.

— Не их матерьяльчик, если вы понимаете, о чем я! Оригинал не просто был написан на итальянском, для своего времени он считался настоящим богохульством…