Гроза на Шпрее

— Я хотел извиниться, что назвался чужим именем и объяснить…

— Погоди, погоди, я что-то ничего не понимаю. О каком имени идет речь?

— Вилли Шуббе, помните? — в округлившихся светлых глазах мальчика застыло напряженное ожидание, Григорий даже смутился от того, что не в силах что-либо вспомнить.

— Да, да, кажется, припоминаю…

— Вы еще отвезли меня в машине и вообще…

— Ты ехал в Каров? — быстро спросил Гончаренко и почувствовал, как болезненно сжимается его сердце.

— Да, вы еще поинтересовались, хватит ли у меня на билет.

— Ну, и видик у тебя был тогда! Не удивительно, что я не узнал… Нашел своего друга?

— Нашел… в тот день нашел, — прошептал Ганс, и глаза его заполнились слезами.

— Ты можешь мне сказать его имя? — также шепотом спросил Григорий.

— Его звали Карлом. Карл Лютц, Карл Лютц… — дважды повторил Ганс, словно прислушиваясь к звучанию слов. Он ничего больше не прибавил и стоял потупясь — маленькое существо, которое уже соприкоснулось с непостижимым для него миром.

— Если б я тогда знал… Если б я тогда знал… Если б мне могло прийти в голову!

В светлых глазах мальчика засветилось удивление.

— Видишь ли, в чем дело, я долго его разыскивал, мы с ним когда-то дружили, и я все время его разыскивал…

Увидев своего пассажира, шофер такси развернул машину и остановил ее у края тротуара, напротив ворот.

— Можно я поеду с вами? — в вопросе звучала мольба.

— У твоей матери сегодня трудный день, побудь с ней! Да и я сейчас не смогу говорить. Ты не обижаешься?

Ганс отрицательно покачал головой:

— Я не обиделся, но мне грустно. Я ничего, ничего не понимаю, а посоветоваться не с кем. Мне показалось…

Григорий на миг прижал мальчика к себе.

— Мы скоро увидимся в Берлине. А сейчас я должен ехать, скоро отходит мой поезд. До свидания!

— До свидания! Я уговорю маму вернуться домой как можно скорее.

Машина тронулась. Сердце Григория сжалось. Вот он стоит и глядит ему вслед, сын заклятого врага. Маленькое существо, уже познавшее зло и коварство взрослых. И он обязан защитить мальчика. Ибо для того и живет Григорий, чтобы сделать мир справедливым и прекрасным.

Знакомая дорога всегда кажется короче, чем незнакомая, но сегодня она не гладко расстилалась под колесами. Движение на шоссе увеличилось, приходилось уступать дорогу колоннам грузовых машин, пропускать вперед нарядные, быстроходные «роллс-ройсы» и «остины». Шофер такси злился, ругался, кидал вслед пассажирам язвительные реплики. Особенно раздражали его офицерские чины. Когда у закрытого светофора с ним поравнялся длинный блестящий «роллс-ройс» и остановился рядом, таксист вызывающе поглядел на морского капитана, сидевшего рядом с шофером, и с независимым видом стал насвистывать какой-то знакомый мотив. «Стража на Рейне [12]», — вспомнил Григорий. Наверно, и англичанин понял брошенный ему вызов. Не повернув головы, не удостоив наглеца даже взглядом, он опустил пониже боковое стекло и небрежно, но метко швырнул окурок прямо в окно соседней машины, словно бросил его в урну для мусора. Водитель такси разразился злобной бранью, но черный лакированный багажник «роллс-ройса» уже поблескивал далеко впереди.

В другой раз эта сцена насмешила бы Григория, но первые такты нацистского марша, которые дерзко насвистывал шофер, словно стрелы молнии, выхватили из мрака то, что он тщетно старался вспомнить вчера вечером и сегодня утром. Отрывок кинохроники, которым так гордился Бертгольд! В мельчайших подробностях всплывали перед глазами быстро мелькающие кадры, на которых Бертгольд вышагивал с самим фюрером, возглавив группу гиммлеровских приспешников. Но не лицо Гитлера, и не лицо Бертгольда сейчас привлекли Григория, а карикатурно смешной долговязый человек с напыщенно выпяченной грудью, который, сбившись с шага на какое-то мгновение, вырвался вперед и тотчас испуганно попятился, прикрыв рукой подбородок.

— Что это за чудак? — спросил тогда Григорий, кивнув на самодельный экран.

Бертгольд рассмеялся:

— Беднягу Лемке потом пришлось вырезать, когда кинохроникеры монтировали пленку.

Названная фамилия ничего не сказала Григорию и сразу же исчезла из памяти. Только позднее, уже в Кастель ла Фонте, когда судьба свела его с Лемке, неясное воспоминание о домашнем киносеансе в столовой Бертгольдов почему-то связалось с фигурой нового начальника службы СС. Он тогда отмахнулся от этого воспоминания: противны были и поездки в Мюнхен, и обручение с Лорой, и наставления ее отца.

Почему же теперь полузабытое вспомнилось с такой ясностью? Ах да, этот марш! Это же он гремел тогда в столовой, сопровождая хронику, гремел так громко, что заглушал озвученную пленку, и Бертгольду пришлось выключить радиолу.

— А ведь военный оркестр играл «Стражу на Рейне», — многозначительно подчеркнул тогда Бертгольд.

Да, «Стража на Рейне», улыбающееся лицо фюрера, торжественное — Бертгольда, долговязая, напыщенная фигура, которую потом пришлось «вырезать», — Лемке! Так это же Лемке!

Вздох облегчения, как после решения трудной задачи. Какое огромное значение в процессе мышления имеют ассоциации. Стоило этому болвану начать насвистывать… Погоди, погоди, а собственно говоря, по какому поводу тебе надо было копаться в своей памяти? Почему тебя так взволновал рассказ светловолосого парня в пивной? Какой знак равенства стоит между услышанным вчера и тем, что ты вспомнил сегодня? Неужели Ганс Брукнер — это Лемке?

Григорий последовательно восстанавливает в памяти случайно подслушанный разговор. Теперь все приведенные в нем факты звучат значительно весомее. Особенно приметы Ганса Брукнера. Словно перечерченные на кальку, они точно совпадают с портретом хорошо знакомого когда-то человека. Он сразу не смог припомнить, с кем именно, потому что ни на минуту не допускал мысли, что Лемке остался жив. Невероятность предположения — вот что сбило Григория с толку.

А не теряет ли он рассудок сейчас? Пункт за пунктом он опровергает каждое утверждение Кристиана. Не их достоверность, а то, как они, отразившись в его, Григория, воображении, породили законченный образ. Разве мало людей высокого роста, разве мало кто из них рисуется своей военной выправкой, а у многих из-за нарушения функций щитовидной железы большой кадык? Недоразвитый подбородок тоже может быть следствием болезни. Людям вообще свойственно накладывать те или иные признаки на обычные шаблоны раньше увиденного. Так случилось и с тобой.

Эти рассуждения не успокаивают. Образ Брукнера-Лемке настойчиво стоит перед глазами. Нельзя пренебрегать догадкой, что Лемке удалось спастись. А это прямая угроза для нынешнего Фреда Шульца, в прошлом Генриха фон Гольдринга. Слишком много материала о его деятельности в Кастель ла Фонте собрал Лемке. И, должно быть, убедительного. Иначе он бы не решился доложить о своих подозрениях Бертгольду.

— Возможно, мне придется сегодня съездить в Хазенмор. Не могли бы вы отвезти меня туда? — неожиданно для себя обратился Григорий к шоферу.

Водитель мнется:

— Если в один конец, мне невыгодно. Вряд ли я найду там пассажира на Гамбург.

— Оплата в оба конца. Независимо от того, вернусь ли я с вами в Гамбург или задержусь в Хазенморе.

— Что ж, это меня устраивает.

— Тогда заедем в гостиницу, мне надо кое-что взять.

Вопрос шоферу — экспромт. Григорий еще окончательно не решил: ехать ему или нет. Если под личиной Брукнера действительно скрывается Лемке, тогда поездка очень опасна. Самому лезть в пасть волка — ведь, несмотря на все предосторожности, возможна совершенно случайная встреча. А что, если самому пойти в наступление? Явиться к нему в качестве официального представителя «Семейного очага», куда подано заявление о розыске Ганса Брукнера от такого-то или такой-то? Ну и завертится же он! Припугнуть, что его разыскивают, как военного преступника, за расправу, учиненную в Кастель ла Фонте… И что это даст? Опомнившись от внезапного испуга, он поспешит ценой моей головы приобрести себе защитников в высших правящих кругах. Пока что он спокойно сидит в своем закутке. Зачем же откупоривать бутылку и выпускать из нее дьявола?