Разрешение на проезд в спальном вагоне

— И все-таки, — спросил Леденев, — что заставляет вас предполагать убийство?

— Интуиция. Я не могу объяснить, почему пришла мне в голову подобная мысль. Правда, перед отъездом я замечал в Марине некое беспокойство, будто она ждала какой-то неприятности, боялась чего-то… Я даже сказал ей об этом. Она беззаботно рассмеялась, мне показался искусственным этот смех, но мы оба только что пережили то самое объяснение, понятное дело, нервы у обоих были далеко не в порядке. Потом я уехал…

Их беседа продолжалась еще около часа и закончилась просьбой Леденева не рассказывать никому об этой встрече.

Едва Травин ушел, зазвонил телефон. Леденев подумал, что звонят директору, и трубку поднимать не стал. Телефон позвонил-позвонил и угомонился. Юрий Алексеевич ждал, когда придет Корда, но того не было.

Вдруг щелкнуло в динамике селекторной связи, и голос Корды недовольно проворчал:

— Ты, Алексеич, что же трубку-то не берешь? Жду тебя в парткоме, этажом ниже. Заходи.

В парткоме начальник горотдела представил Леденева секретарю, коротко охарактеризовав Юрия Алексеевича: «Наш товарищ. Из Москвы».

Затем они перешли вдвоем в кабинет политического просвещения. Здесь было безлюдно, уютно, тихо.

— Ну, — сказал Алексей Николаевич, — как тебе пришелся инженер Травин?

— Он производит впечатление искреннего человека, — ответил Юрий Алексеевич. — Но все это ничего не значит…

И подумав, добавил:

— Меня смущают его упорные заявления о том, что Марину Бойко убили. Если он причастен к этому делу, то зачем ему так усиленно подводить нас к мысли о совершенном преступлении? Нелогично это, Алеша.

— А не уловка ли это? Иногда нарочно поступают так, а следователь и мысли не допускает подобной… и ищет глубже, уходит в сторону. Но возможно, Травин догадывается, что нам известно о насильственной смерти Бойко… Тогда нет смысла туманить нам головы. Ничего у тебя не возникло подступного при разговоре?

Леденев пожал плечами.

— Я записал наш разговор на пленку, в отделе ты можешь послушать его.

— Хорошо. А я побывал в лаборатории… Все у них по инструкции, безмятежность полная. Горшков абсолютно спокоен.

— А чего ему тревожиться, ежели не им переданы материалы?

— Ты уверен?

— Я ни в чем не уверен, пока не держу в руках факты. Может быть, надо искать четвертого?

— Четвертого?

— Ну да.

Юрий Алексеевич встал и посмотрел в окно.

— Иди-ка сюда! Быстро! — вскричал он.

Корда подбежал к окну.

— Смотри! Инженер Травин.

Они увидели, как Михаил Петрович быстрыми шагами, едва ли не бегом, выйдя из проходной комбината, пересек площадь, рванул на себя дверцу вишневых «Жигулей».

Автомобиль резко взял с места и, набирая скорость, исчез за поворотом.

— Звони Горшкову, — сказал Юрий Алексеевич.

— Александр Васильевич? — спросил Корда. — Это опять я вас побеспокоил. Не могли бы вы пригласить к телефону инженера Травина. Да? А где же он? Так, так… Ну, ладно. Хорошо, хорошо. Пока.

Начальник горотдела опустил на рычаг трубку.

— Михаил Петрович отпросился с работы. Сказал, что ему надо срочно отлучиться на пару часов.

Симпозиум [3] на подмосковной даче

Залитый солнцем Казанский вокзал, казалось, снялся с насиженного места и перенесся в одну из далеких южных республик, поезда из которых он принимал уже несколько десятков лет.

Его просторные залы и перроны заполняли смуглые люди в халатах и тюбетейках, подходившие экспрессы высыпали из металлического нутра толпы пассажиров, нагруженных арбузами, дынями, решетчатыми ящиками с ранним виноградом, грушами, персиками и помидорами.

Человеческое месиво галдело на разных языках, суетилось, мельтешило у подножья высоченных стен щусевского творения, а сверху нещадно палило совсем не московское жаркое солнце.

И только там, откуда отходили электрички, было поспокойнее, потому как не наступил час пик, и москвичи еще не ринулись из раскаленных каменных джунглей под спасительную сень зеленого пригородного кольца.

Эти двое, молодые люди лет двадцати пяти или немногим больше — едва успели на голутвинскую электричку. Двери с шипением захлопнулись за их спинами.

— Пойдем в вагон, Валя? — спросил один из них товарища.

— Нет, Костик, мест достаточно, насидеться успеем, а так и покурим еще.

Электричка плавно отошла от перрона.

Валентин достал из кармана пачку сигарет «Кэмел» [4] и протянул приятелю.

— Ого, — сказал Костя, — изволите курить американские?

— А что, — отозвался Валентин, — чай, мы в столице живем. Общаемся, так сказать, с загнивающим Западом в рамках принципов мирного сосуществования. Это не в твоем Павлограде…

— Павлодаре, — поправил Костя.

— Это один черт. Я б от такого «дара» отказался безоговорочно и бесповоротно, а ты вот…

— А что я? Теперь тоже в Москве. Отработал три года и вернулся.

— Хаммер! Так и надо!

— Как ты меня назвал?

— Хаммер. Молоток, то есть, по-английски. Это у нас новое словечко появилось такое, в смысле, молодец ты, Костя, понял там, у себя, в провинции, что пуп вселенной приходится на сей стольный град. Где будешь работать?

— Пока не решил, — уклончиво ответил Костя. — Есть несколько вариантов. Надо подумать.

— Можешь рассчитывать на меня. Правда, я сам еще пока числюсь по народному театру во Дворце культуры завода, но имею дело в телевидении, в документалке снял три сюжета, к «Мосфильму» подбираюсь. Кое-какие связи и в театрах есть.

— Да ты, Валя, молодец! — воскликнул Костя. — Или этот, как его, хаммер…

Приятели рассмеялись, бросили окурки в освобожденные на лето от стекол окна дверей и пошли вовнутрь, посидеть, поболтать «за жизнь», за три года разлуки у обоих накопилось изрядное количество информации.

Встретились они случайно, около двух часов назад. Валентина Вигрдорчика, своего однокашника и в какой-то степени давнишнего приятеля по институту культуры Костя Колотов увидел на станции метро «Площадь Революции». После серии восторженных восклицаний и крепких ударов по спинам Валентин потащил Колотова на поверхность, усадил в летнем павильоне «Метрополя», заказал коньяк, боржоми и фрукты, а когда выпили по рюмке, предложил Косте отправиться с ним вместе в Удельное, к Сонечке Ромовой.

— Дача режиссера Ромова в Удельном стараниями Варвары Иосифовны не захирела, такие там собираются общества́, я тебе дам. Но мамы сегодня не будет, она греет кости в Пицунде. Соха проходит за хозяйку, значит, детский крик на лужайке обеспечен. Едем, не пожалеешь, дедуля!

Костя вспомнил Сонечку Ромову, миловидную, но бездарную дочь талантливого кинорежиссера, ее серые глубокие глаза, которые, что греха таить, не давали ему покоя целых два, а то и три курса, вспомнил он еще кое о чем, для вида поколебался, неудобно, мол, не приглашен, но Вигрдорчик был напорист и стоек, Костя согласился, они допили коньяк и отправились на Казанский вокзал.

— Кто будет из наших? — спросил Костя, когда электричка миновала станцию Панки.

— Из наших? — переспросил Вигрдорчик. — Соня будет, ты будешь, ну и ваш покорный слуга… Хватит?

— Не густо, — сказал Колотов.

— А ты хотел весь курс созвать?

— Весь — не весь… Послушай, Валя, а ты не слыхал о Вале Рахлееве?

— Валя в Сибирь умотал, работает режиссером музыкально-драматического, поставил современную оперетту, «Совкультура» его хвалила.

— А про Марину Бойко ничего не слышно?

— Кажется, она тоже в Сибири. Сибирь таперича, друг мой запечный, очинно модная штука стала. В народном театре Марина. С нею Соха Ромова вроде бы переписывается. У нес и спросишь.

— В Москве-то много наших?

— Кто был с пропиской, все остались сразу, либо в первый же год прикатили обратно. На радио есть ребята, кто в телевидение залез, кто самодеятельностью руководит, пристроились, подхалтуривают на стороне, обрастают связями, в Москве без них — труба дело. Ты, дед, на меня опирайся, я тебя пристрою, все будет оки-доки, не дрейфь. Да и у Сони через помершего папу есть связи, опять же Варвара Иосифовна к тебе благоволила, хотя и не дала карт-бланш на союз с дщерью, искала кого пофартовее…