Большая скука

Берри что-то мямлит в ответ вроде: «Совершенно верно!»

– При случае вы должны объяснить это Коеву, дорогой Берри! – продолжает неутомимый Хиггинс. – Не сердитесь, Коев, но вы определенно нуждаетесь в некоторых напутствиях…

– Он должен приехать в ваш институт, Хиггинс… – кое-как изрекает толстый и, израсходовав на эту длинную фразу последние силы, засыпает.

Это дает полнейшую свободу ораторским способностям ходячего скелета, который пускается в путаный нескончаемый монолог.

Ночные улицы пустынны, и Дороти гонит машину с недозволенной скоростью, делая при этом такие резкие повороты, что мистер Скелет, того и гляди, распадется на составные части. Этого каким-то чудом не происходит, и нам удается доставить обоих социологов в их обиталище целыми и невредимыми.

– А теперь куда? – спрашивает дама в лиловом после того, как наша нелегкая миссия закончилась и мы снова сели в машину.

– Вы в каком отеле остановились? – отвечаю вопросом на вопрос.

– В «Англетере». А вы?

– Я, в сущности, ни в каком: завтра утром я должен свой покинуть.

– Мой бедный мальчик, – нараспев произносит Дороти, нажимая на газ. – А почему бы вам не поселиться в «Англетере»?

Мне бы следовало ответить: «Потому что он слишком дорогой», но вместо этого я говорю:

– Там нет мест.

– Для вас комната найдется, гарантирую. Положитесь на меня.

– Не знаю, как вас и благодарить…

– Как благодарить, об этом мы подумаем потом, – тихо отвечает женщина в лиловом и жмет на газ до предела.

Машина останавливается перед зданием отеля. Хотя время позднее, ослепительно белый фасад ярко освещен. Мы выбираемся из машины, и Дороти бросает в мою сторону последний взгляд, не выражающий ничего другого, кроме легкой усталости. Она протягивает мне руку и небрежно бросает:

– До завтра, Майкл!

Я медленно иду по Строгет, мимо витрин, излучающих холодный электрический свет. Улица совершенно пустынна, если не считать человека, шагающего так же медленно, как и я, метрах в пятидесяти позади меня. За мною следят. Следят постоянно. На улице и в баре, когда я иду пешком и еду в машине. Интересно, долго ли это будет продолжаться?

3

…Моего слуха достиг сухой выстрел автомата. Потом два выстрела один за другим, потом еще два.

«Значит, те, наверху, не обезврежены, – сразу догадываюсь я. – А ведь считалось, что с ними давно покончено».

«Те наверху» залегли в небольшом скалистом овражке на самой вершине холма, я в этом твердо убежден, потому что мне хорошо знаком каждый клочок этой пустынной местности. Редкими выстрелами они бьют по рощице, где под низкими акациями укрываемся мы. В действительности это никакая не рощица, а всего лишь несколько кустов с поблекшей листвой, жалкий остаток былых насаждений, которыми люди пытались закрепить разрушающиеся склоны холма. И вот мы втроем лежим под этим ненадежным, скорее воображаемым укрытием, тогда как те, наверху, упражняются в стрельбе по нашим головам.

Фактически они окружены, потому что другой возможный спуск с этой каменистой вершины прегражден еще одной нашей тройкой. Однако враг готов на самый отчаянный риск, именно когда он окружен, и нечего удивляться, что те, наверху, простреливая рощицу, помышляют как-то вырваться.

– Надо бы перебежать вон до того камня да бросить к ним в гнездо две-три лимонки, – подает голос Любо Ангелов, которого больше знают по прозвищу Любо Дьявол.

Любо говорит, ни к кому лично не обращаясь, но слова его относятся ко мне, потому что сам он ранен в ногу, а Стефана так скверно стукнуло, что он сам и подняться не в силах, да ему, видимо, вообще уже не подняться; мы его обманываем, будто пуля попала в лопатку, а на самом деле рана пониже лопатки, чуть-чуть пониже, настолько, что человеку не выжить…

– Стоит только перебежать вон до того камня… – повторяет Любо.

Любо говорит о том камне не потому, что за ним можно укрыться, а потому, что только оттуда можно послать гранату в гнездо «тех». Что касается укрытий, то их вообще не существует у нас на виду. Скалистая спина холма поднимается в гору, пустынная и страшная, пепельно-серая под бесцветным раскаленным небом. Необходимо перебежать по этому зловещему склону, над которым то и дело свистят пули, и остаться в живых. Преодолеть эту мертвую зону и уцелеть. А если падешь под пулями? Эх, будь что будет, не ты первый, не ты последний! Самое главное – успеть бросить гранату.

Снова раздаются выстрелы, редкие, одиночные, – те, наверху, наверно, экономят боеприпасы. Я пытаюсь подняться, однако ноги мои как-то странно отяжелели, словно налиты свинцом, и я отлично понимаю, что это свинец страха. «Айда, Эмиль, пришел твой черед!» – говорю я себе так, словно меня ждет лишь небольшое испытание. Отчаянным усилием воли я все же встаю… И просыпаюсь.

Яростная пальба во время моего предутреннего сна, очевидно, вызвана хлопаньем по ветру оконной створки. В этом городе конгресс ветров, в отличие от симпозиума социологов, длится круглый год. Дуют они здесь со всех сторон, в любое время дня и ночи так, что, если бы не унимающиеся вихри утихли на время, датчане от подобного затишья испытали бы такую же тревогу, какую иные народы испытывают перед ураганом.

Закрепив створку крючком, я задерживаюсь у окна, чтобы подышать прохладным утренним воздухом, пока процент бензиновых паров не поднялся в нем до обычной нормы. Это напоминает мне о моем давнишнем решении каждый новый день начинать гимнастикой.

«Решение поистине героическое, – бормочу я, для начала выбрасывая одну руку вперед. – Поистине героическое решение. Однако не может же человек всю свою жизнь заполнять одними только героическими делами».

Рука медленно опускается и ловит телефонную трубку. Велю подать мне завтрак в комнату и отправляюсь в ванную, чтобы снять с повестки дня неизбежную и досадную операцию – бритье. В сущности, бритье досадно лишь в том случае, когда тебе думать не о чем. У меня же есть о чем подумать. О том, что меня ждет, к примеру. Что касается прошедшего – не давно прошедшего, а того, что было вчера вечером, – то оно уже должным образом продумано и разложено по полочкам.

Мозг у меня не электронный, и, хотя я уже запрограммировал новую задачу, он все норовит на время вернуться к давно прошедшему. Вот почему я все еще вижу тот голый каменистый холм, горячий от полуденного зноя, сперва отчетливо выступающий среди мертвой пустоши, потом смутный и бесформенный, потому что я уже бегу по нему, низко пригнувшись, туда, к вершине, где притаились «те». И кажется, что я слышу тонкий сухой свист пуль, чувствую, как мне обжигает плечо, и потребовалось время, чтобы до моего сознания дошло: «Попали-таки»; потребовалось время, чтобы я сказал: «Хорошо, что в левое плечо»; потребовалось еще много времени, начиная с того бесконечного мгновенья, когда время остановилось, пока я достиг того камня и швырнул в «тех» одну за другой три лимонки. А потом минуты опять потекли обычным порядком, хотя в моей горячей от зноя и усталости голове все как в тумане – «джип», прибывший с погранзаставы, отправка Стефана, спокойное лицо Любо, спокойное и бледное, как у покойника. Стефан скончался в «джипе». Любо уцелел, он лишь немного прихрамывал. И так вот, припадая на одну ногу, добрался до моста близ Венеции, где и нашел свою смерть. А я вот еще жив. Все еще…

И часто вижу в кошмарных снах тот голый скалистый холм; порой до вершины мне остается всего лишь несколько метров, а иной раз она маячит очень далеко, невообразимо далеко, каменистый склон, пустынный и страшный под раскаленным бесцветным небом, поднимается все выше и выше, а в мертвящем зное зловеще звучат выстрелы. «Давай, Эмиль, теперь твоя очередь, старина!»

Когда я просыпаюсь и прихожу в себя от этого кошмара, то словно воскресаю и новый день кажется мне таким радостным, хотя заранее известно, что сулит он мне одни неприятности. «Ну что ж, к неприятностям я привык. Профессиональный риск, не более».