На сопках Маньчжурии

— Мне доложили, что вы, Зверев, отказываетесь отвечать на допросах. Так ли это?

— Говорить не о чем, — коротко отозвался Зверев.

— Жизнь у вас такая разнообразная и вдруг — нечего! Не всерьез, Зверев. Я вашего Тачибану… А, впрочем, начнём издалека. Как вы докатились до предательства?

Зверев из обмолвок сперва майора Васина, а теперь генерала о чине урядника, о японском капитане делал вывод: контрразведчики знают его биографию. Нервы истратишь, отнекиваясь. Один среди красных — разве не запутаешься?..

— Ну, помолчите, если вам нравится. — Чугунов, подперев голову кулаком, не спускал глаз с арестованного. — Крупный агент по мелочам не растекается, Зверев.

— Мелочь?! — обиделся Кирей. — База к небу — мелочь?

— Не хвались, идучи на рать, хвались, возвращаясь с рати! Так судили наши предки. Крупный агент — фигура! Он освещает не только прифронтовую территорию. Оценивает состояние промышленности, хлебного дела противной стороны. Такого агента уважать не грех. А вы своим молчанием не набивайте себе цену, урядник. Зря ломаетесь! Из вас японцы готовили мелкого шпионишку. Шавку, извините за сравнение!

— Не обижайте шавку, товарищ генерал! — подал голос Фёдоров, записывающий беседу. — Как насчёт чёрного полушубка, господин урядник?

Зверев сперва не понял вопроса. Внезапно память отбросила его в 1920 год. Чёрный мягкий полушубок отличной дубки, из романовской овцы. Атаман Анненков набросил его на плечи урядника Синегузкина! Носили полушубки такого цвета чёрные гусары Семиреченской армии — офицеры, наматывавшие кишки живых врагов своими руками. Он гордился отличием: его, урядника, не офицера, не человека «голубой» крови, а кубанского пластуна, сына мирошника, заметил сам генерал Анненков!

Впервые с момента задержания Зверев вспотел от страха. Как мог узнать о полушубке эта жердина, капитан Фёдоров?..

— Вы, Зверев, будем пока так вас называть, — опавший лист. — Генерал раскрыл папку уголовного дела. — Листопад миновал, а дерево растёт. Вы для России отпали. Она — живёт и борется! Это-то вы хоть понимаете? Понимаете, мнимый Зверев-Аркатов?

Зверев понимал одно: пришёл конец! Красные расплели его плетёнки. На Кубани его призвали в царскую армию, в пластуны попал сын станичного мельника Пантелея Синегузкина. На фронте с германцем зачислили в отряд полковника Бориса Анненкова. Партизанил в немецком тылу. Анненков приблизил его к себе за удаль и твёрдую руку. После Октябрьской революции Советская власть распорядилась: «Казачий отряд Анненкова разоружить и направить в Омск на переформировку». Полковник не разрешил сдавать оружие. В Омске местный Совет казачьих депутатов вновь предложил разоружиться. Анненков вывел отряд за Иртыш и перешёл на «партизанское» положение, обслуживая контрреволюцию. В его сподвижниках ходил и урядник Харитон Синегузкин…

— Поправляйте, урядник, если допущу ненароком ошибку. — Чугунов листал бумаги в папке. — Красочная ваша биография!

— Давность времени, господин генерал! — выдохнул Зверев.

— Как смотреть, урядник. Одиннадцатого сентября 1918 года атаман Анненков привёл вас в Славгород и приказал изрубить шашками 87 делегатов крестьянского съезда. Вы, Синегузкин, были в личном конвое атамана. Командовал вами Фёдор Черкашин. На площади против Народного дома вы лично секли невинных людей. Вырывали глаза, отрубали языки. Последнего обречённого, крестьянина из селения Чёрный Дол, живым закопали в землю. Вы лично танцевали на могиле. Земля под вами шевелилась, потому что жертва, задыхаясь, пыталась выкарабкаться на свет.

Синегузкин охватил покалеченной рукой колени, другой — поглаживал бок. Его пробирала дрожь.

— В селе Черкасском вы рубили крестьян. Сперва руку, ногу, разрезали животы. Заскочили в дом батрачки. Насадили на штык выхваченного вами из колыбели младенца, а со штыка бросили в горящую печь!

— Всё это задокументировано, Синегузкин, — вновь вмешался Фёдоров. — По фотографии вас опознали десятки человек как исполнителя зверских расправ…

— Нашлись снимки: вас фотографировали в Омске, Семипалатинске, в Сергиополе, ныне называется город Аягуз. Узнаёте себя, Синегузкин? — Тарас Григорьевич с папкой подошёл к Харитону Пантелеевичу, показал старые фотографии. Тот мельком глянул на снимки и отчуждённо отвернулся.

— Откуда у вас жестокость, Синегузкин? — спросил Фёдоров.

— Я выполнял приказ! — выкрикнул урядник. Короткая шея его покрылась красными пятнами.

— Напомню вам переход китайской границы. — Генерал вернулся за стол, разгладил листки в папке. — Атаман Анненков, сидя на кауром жеребце, обратился к братам. Так обращались друг к другу, Синегузкин?

— Так приказал атаман.

— Вот его слова. — Чугунов читал признания рядового, который дал показания, сдавшись красноармейцам. — Со мною пойдут только сильные, здоровые браты-борцы. Тех, кто устал, кто хочет назад, в Советскую Россию, я не держу и зла на них не попомню. Кто со мною — налево. Кто возвращается — вправо. Многие откололись вправо.

— Слушайте, Синегузкин! — сердито прикрикнул Фёдоров, заметив отсутствующий взгляд арестованного. — Слушайте! Вы позвали людей, сбивая партии по двести человек. Было такое?.. Некоторые перед уходом целовали стремя седла атамана. В партиях были китайцы, сербы, афганцы, дунгане, русские…

— Вы повели их в урочище Ак-Тума, Синегузкин. Правильно освещаю? — спросил Чугунов.

— Так приказал атаман Анненков! — Урядник выбивал дробь ногами, как в ознобе.

Тысячи бывших сподвижников-братов атамана втянулись в ущелье. Тогда за пулемёт легли вы, Синегузкин. Ударили в упор. Так было?

— Приказал атаман!

Советский консул в Чугучаке 5 августа 1927 года вскрыл пять могил в местности Ак-Тума, в трёх верстах от озера Ала-Куль. Судмедэксперты установили: убиты свыше трёх тысяч восьмисот солдат, казаков, офицеров.

— Сколько на вашей совести, Синегузкин? — пристукнул кулаком Фёдоров. — Сами, небось, ускакали с киргизом через границу. Помните?..

Как не помнить?! Он тогда кричал по-киргизски: «Чап-кыпа! Чап-кыпа!». Гони скорее! И стегал своего жеребца камчой. Спутник вторил: «Чап-кыпа!». Заночевали в какой-то роще. Гнойные выпоты в углах лошадиных глаз и ввалившиеся бока свидетельствовали, что путь был очень тяжёлым и что всадники скакали без остановки. Синегузкину было так же ясно, что дальше запалённые лошади потеряют прыть. Костёр не разводили, опасаясь стражи. Ночью он заколол ножом своего спутника, снял с него увесистый пояс с золотом. Имея запасного коня, Синегузкин без помехи удалился от опасной границы…

— Потом вы попали в банду другого атамана, — донёсся до Синегузкина голос генерала Чугунова. — Омывали свои руки рабоче-крестьянской кровью. Вы участвовали в расправе над троицкосавскими большевиками. Позади вас оставались пустыня и море крови. Теперь вы в услужении японцев! Они послали вас на диверсию против своего народа. Я правильно, Синегузкин, изложил ваше прошлое?

— Меня расстреляют? — выдавил из себя урядник. — Это всё Ягупкин да Тачибана. Пошлите под пули… искупить кровью…

Тарас Григорьевич захлопнул папку.

— Меру наказания определит военный трибунал. Если по-человечески, будь моя воля, я не оставил бы вам ни единого шанса ходить по белу свету!

Вернувшись в Распадковую, Фёдоров первым делом отправился на стройку. Помещения хранилищ были накрыты, ворота утеплены. Часть складов была заполнена. На территории сновали автомашины, встречались незнакомые интенданты…

По первым сумеркам Семён Макарович пришёл на квартиру. Хозяйку нашёл зарёванной.

— Что случилось, Маргарита Павловна?

— Увезли Грушу! Как варначку каку!

— Кто увёз?

— Подкатила машина. Два милиционера — собирайся! Петька только со школы. Груня успела крикнуть: «Пригляди за избой!». Умчали куда-то с узлом…

Семён Макарович накинул на себя шинель, нацепил портупею с кобурой. Шапку — на себя!

— Ну-у, Голощёков!

Утром следующего дня очутился в приёмной генерала.