Ромашка

В скрипучих вагонах жались по углам испуганные бабы, везшие корзинки, тщательно укрытые сверху тряпьем, мешки, узлы. На нижних полках «резались» в дурачка полицаи, повесившие на крючки свое оружие. Были здесь какие–то странные личности, мужчины и женщины, одевшиеся в дорогу тепло и добротно, бросавшие неуверенные, трусливо–жадные и заискивающие взгляды по сторонам. Это ехала новоиспеченная буржуазия: коммерсанты, лавочники, владельцы мелких мастерских. С надменными, замороженными лицами, восседали на лучших местах немцы в штатском — представители различных немецких фирм, начавших «осваивать» территорию на востоке, и цивильной администрации.

Среди этой разношерстной публики не особенно бросалась в глаза сидевшая у окна девушка в потертом сером пальто и голубоватом шерстяном платке. Весь ее багаж составлял крашеный фанерный баульчик, да и тот до половины был набит помятыми газетами и журналами. Девушка вынимала их по очереди из баульчика и жадно перечитывала от корки до корки.

У нее было худое, бледное, болезненное лицо, светло–карие глаза смотрели утомленно и печально, и вся она, тощая, худосочная, казалась слабенькой, хрупкой, точно недавно, после долгой борьбы с тяжелым недугом, вышла из больницы.

Вряд ли кто–либо из знавших раньше Оксану Стожар сразу бы признал ее в этой вызывающей невольное сострадание и жалость девушке. Но сейчас Оксану мало занимали мысли о своей внешности, и уже меньше всего она хотела бы быть узнанной. На прощанье тетя Паша раздобыла ей где–то на станции целый ворох старых немецких газет и журналов, и теперь Оксана старательно знакомилась с тем, как освещает события гитлеровская печать.

Тон статей и корреспонденции с фронта был бодрым и многозначительным. Зима, принесшая столько огорчений гитлеровцам, закончилась. В одной на газет не без иронии сообщалось: «Генерал Мороз, так активно помогавший русским в зимние месяцы, подал в отставку… Вместе со снегом тает под лучами весеннего солнца советская стратегия холода. Через несколько недель просторы русских нолей снова будут открыты для наших танков».

Поезд загрохотал по мосту. Оксана увидела в окне домики пригорода и возвышавшийся над ними, словно серое каменное привидение, железобетонный остов сожженного элеватора. Девушка сложила газету и сунула ее в баульчик. Когда поезд остановился возле разрушенного вокзала, она одной из последних сошла на перрон.

Был теплый весенний день, солнце приятно грело плечи, но в тени, у обвалившихся стен, еще лежал темный, ноздреватый снег.

У широкой калитки, выходившей на привокзальную площадь, три полицейских и один гитлеровский солдат проверяли документы приехавших.

— Бабы — в сторону! — кричал, размахивая руками, один из полицейских, наводивших порядок. — Дайте проход! Проход, проход!

Женщины с корзинками, мешками, узлами покорно отходили к дощатому забору и, тесно столпившись там, ожидали, пока пройдет «чистая» публика.

Оксана приближалась к калитке неторопливым, ровным шагом. Один из полицейских окинул ее с ног до головы наметанным взглядом и загородил проход рукой.

— Документы!

Девушка вынула из внутреннего кармана пальто маленькую книжечку и, точно не замечая полицейского, подала свой документ солдату.

— Проходи! — сказал солдат, едва скользнув взглядом по раскрытому удостоверению.

На привокзальной площади было шумно. Здесь стояло несколько извозчичьих фаэтонов и пролеток, запряженных понурыми клячами. Призывные возгласы извозчиков тонули в шуме и гаме чистильщиков сапог, выстроившихся со своими ящиками в длинный ряд у каменной с железными решетками изгороди сквера.

— Поедем? Куда угодно, господа?

— Чистим! Заграничный крем для обуви!

— Исключительный гуталин–алегант!

— Поедем! Поедем! Возьму дешево, мигом домчим!

— Только у меня! Только у меня!

— Водонепроницаемая вакса высшего качества!

— Сюда, господин, ставьте вашу ножку.

— Куда прешь, зараза?! Это мой пассажир! В морду дам! Дайте ваш чемоданчик, милсти сударь!

— Барышня, подновим сапожки!

То, что творилось на площади, выглядело как–то нелепо, искусственно, точно массовая сцена, разыгрываемая перед объективом киноаппарата старательными, но бесталанными артистами. Оксане даже захотелось оглянуться, чтобы увидеть киноаппарат, установленный на треноге, режиссера, его помощников, а за ними — советских людей, пришедших посмотреть, как будет проходить съемка фильма, время действия которого относится к первым годам нэпа. Но Оксана знала, что истинные режиссеры, с таким старанием вызывавшие к жизни хваленую частную инициативу на оккупированной территории, были далеко отсюда.

Кто же ее тут встретит? Ей сказали, что встретят обязательно, встретят и узнают.

Осматриваясь по сторонам, она слегка замедлила шаги.

В ряду чистильщиков сапог особенно суетился, стараясь привлечь внимание, хлопец в ватнике и сдвинутой на затылок шапке–ушанке. Он лихо постукивал щетками по ящику и улыбался щербатым ртом. Оксана узнала: ее давний знакомый Тарас Шумко. Она обрадовалась: значит, Курту Мюллеру удалось спасти этого подростка. Но ведь они должны были уйти в отряд? Почему же Тарас очутился в Полянске? Может быть, именно ему поручили встретить ее?

— Барышня хорошая! Сестрица! Сюда, сюда, пожалуйста, красавица! Наведем блеск, крем с гарантией, последний крик европейской моды!

Оксана подошла и поставила ногу на ящик.

— Айн момент! Работаем экстренно, вне конкуренции, имеем благодарности от дойч офицеров. Айн момент, я оботру грязь, виноват, пыль тряпочкой стряхну. Порядок! Аккуратность. Битте, дайте Другую вашу ножку.

Язык у хлопца напоминал трещотку. Он болтал без умолку, пересыпая короткие фразы немецкими словами и, пока девушка сменяла ногу на ящике, успел выбить щеткой лихую барабанную дробь.

Внимательно прислушиваясь к каждому слову Тараса, Оксана смотрела на голые ветви деревьев привокзального скверика. Почки приобрели коричнево–розоватый оттенок. Весна, скоро зацветут сады…

— Битте! Вы приезжая? Подтяните голенище! Гут! Квартиру здесь можно найти. Айн момент, барышня! Где? Да где вам понравится. Лучше на Огородной. Битте, пожалуйста, левую ножку. Конечно, обстановочку, посуду нужно приобрести. На базаре можно купить старую кастрюлю или еще что. Чего, дырка? В два счета запаяете. Мастер сам вас найдет. Сейчас каждый хочет заработать. Секунда терпения, я бархаткой, бархаткой только.

Подросток работал быстро, с артистической ловкостью. Цветки, черная бархатка мелькали в его руках, казалось, летали по воздуху, точно хлопец жонглировал ими. Все, что он говорил молчавшему, не обращавшему на него внимания клиенту, можно было принять за назойливую болтовню услужливого и словоохотливого человека. Впрочем, к его словам, кроме Оксаны, никто не прислушивался: работавшие по соседству чистильщики так же шумно обслуживали своих клиентов.

В течение трех минут старенькие хромовые сапожки Оксаны приобрели зеркальный блеск. Тарас откинулся назад и с довольной усмешкой, как художник, любующейся своим шедевром, осмотрел их.

— Гут! — удовлетворенно кивнул он. — Можете садиться на фаэтон и — хоть на бал. С вас три марки без сдачи. Позвать извозчика?

И, не ожидая согласия, хлопец заорал во все горло в сторону биржи извозчиков.

— Куприян Егорыч! Лихач!

Восседавший на козлах облезшего фаэтона дедок с седой острой бородкой торопливо огрел кнутом тощую клячу и подкатил к Оксане.

— Прошу! Куда ехать прикажете?

— На аэродром, — сказала Оксана, усаживаясь позади него на потертую кожаную подушку.

Дедок оглянулся и еще раз окинул девушку критическим взглядом.

— Это на Степную улицу вам?

— Я сказала вам ясно: на аэродром, — подняла на него строгие глаза Оксана.

— Пожалуйста, — задергал вожжами извозчик. — Мигом домчим. Но–о! Застоялся, черт!

Фаэтон, выписывая задним колесом восьмерки, покатил по асфальтовой мостовой.