Воздушная тревога

Были, однако, две вещи, которые меня озадачивали. Во-первых, стал бы он понапрасну растрачивать браваду на простого зенитчика? Ведь он наверняка знал, что вскоре его будет допрашивать офицер разведки. Разве не именно тогда следовало бы выложить свою информацию, если бы он хотел, чтобы она дала максимальный эффект? Во-вторых, почему он замолк, как только увидел Вейла? Я бы мог еще понять, если бы он оборвал себя на полуслове при виде нашего командира. Но Вейл — человек гражданский! Это не лезло ни в какие ворота: выходило, что он знает библиотекаря.

В конце концов я сдался. Разум мой достиг того состояния, когда прийти к тому или иному заключению я был уже просто неспособен.

Я протолкался туда, где Тайни Треворc беседовал с только что прибывшим Огилви. Мне пришлось подождать, пока Огилви не освободился. Треворе повернулся и увидел меня:

— Привет, Хэнсон, — сказал он. — Быстро же вы сбили свой первый самолет. Мне что-то было от вас нужно. Ах, да. Вы ведь беседовали с пилотом по-немецки. Что он вам сказал?

— Собственно, я как раз и шел поговорить с вами об этом, — ответил я и передал ему суть разговора.

— Пожалуй, вам лучше сообщить об этом мистеру Огилви, — посоветовал Треворе. — Может, в этом и нет ничего такого, ведь, как вы говорите, человек был порядком потрясен. Хотя лично мне трудно поверить, чтобы у обыкновенного пилота была подобная информация. — Он глянул на группу офицеров, к которой только что присоединился Огилви. — Поторчите тут немного, а когда Малыш освободится, я подведу вас… Впрочем, лучше перехватим его прямо сейчас.

Я последовал за ним к кромке шоссе, и мы перехватили Огилви, когда он садился в машину офицера охранки.

— Одну минуточку, сэр, — сказал Треворе. — Хэнсон хочет вам кое-что сообщить, и это, на мой взгляд, представляет определенный интерес.

Огилви, уже поставивший ногу на подножку, задержался.

— Ну, что там еще? — спросил он своим резким отрывистым голосом.

Это был человек маленького роста, предрасположенный к полноте; лицо круглое, заурядное, на носу — очки в роговой оправе. Поскольку в нем не было ничего командирского, он окружил себя атмосферой высокомерия и надменности, но уважения к себе этим не снискал.

До войны он, кажется, занимался страхованием. Как бы там ни было, он не кончал офицерского училища, а звание получил в территориальной армии [19]. Огилви не повезло: ему пришлось командовать подразделением, в котором большинство младших командиров были по социальному положению выше его, поэтому он неизменно старался подчеркнуть свое превосходство, но выглядело это совершенно неестественно. Наиболее заметным следствием создавшегося положения была его манера говорить отрывисто, которую, я уверен, он специально выработал в себе.

Я передал ему содержание моего разговора с немцем, но, когда подошел к собственным взглядам на достоверность этой информации, он оборвал меня:

— Ясно. Понимаю. Передам ваше состояние кому следует. Всего доброго, старшина.

С тем сел в машину и укатил.

Я смотрел вслед уезжающей машине с чувством, что ответственность за то, чтобы довести этот разговор до сведения людей, которые в состоянии определить его ценность, по-прежнему лежит на мне. Огилви, очевидно, имел в виду командира Торби или прикрепленного к авиабазе офицера разведки. Донесение об этом, хотя и могло дойти до Министерства военно-воздушных сил, скорее затерялось бы среди обычных донесений, его убрали бы в папочку, а те высокопоставленные лица, которые могли судить о его важности, даже и не узнали бы о нем. Я был знаком с помощником заведующего отделом печати Министерства военно-воздушных сил и решил, что мне бы следовало написать ему, изложив все подробности.

Я заикнулся было об этом Треворсу, но он сказал:

— Ради бога, не делайте этого, не оберетесь хлопот. Вы теперь в армии, а в армии нельзя забывать о формальностях — субординация и все такое прочее. Любое донесение должно пройти сначала через вашего командира, а от него — через батарею и полк — в бригаду. Обратиться непосредственно к самому главному вы не имеете права.

— Пожалуй, это верно, — согласился я. — Но если в этой идее о плане что-то есть, значит, она чрезвычайно важна.

— Если в ней что-то есть, — ответил он, — тогда, несомненно, контрразведке все об этом известно. Во всяком случае, вы больше ни за что не отвечаете.

Я же считал по-иному. Будучи журналистом, я слишком часто видел, как все задерживается из-за канцелярских проволочек, и поэтому прекрасно представлял себе, что мою информацию не ждет ничего хорошего, если она пойдет по официальным каналам.

Уснуть я никак не мог и просто лежал на койке. Прежде всего, мне надо было решить для себя, действительно ли немецкий пилот знал что-то важное и под влиянием минуты нечаянно проболтался. Но чем больше я думал об этом, тем неуверенней себя чувствовал. А ведь я понимал, что если даже я сам не уверен, то любой человек в министерстве ВВС, ответственный за донесение по этому делу, тоже не склонен будет придавать ему большого значения. Все зависело от показаний пленного на допросе.

С этим я наконец уснул, смертельно усталый.

Мы снова заступили на пост в четыре — весьма утомительная смена. События прошедшей ночи казались далеким сном, но на северном конце аэродрома, будто памятник нашему подвигу, лежали обломки самолета. В семь нас сменили, но, вместо того, чтобы отправиться в столовую на завтрак, мы сразу же опять завалились спать. Очнулся я от рева моторов на капонире рядом с нашим бараком. Шум стоял страшный, койка подо мной дрожала.

— Похоже, предстоит перелет, — услышал я чей-то голос, но глаз не открыл.

Не успел я, однако, перевернуться на другой бок, как мой сон нарушил «танной».

— Внимание! Внимание! Эскадрилья «тигров» — взлет! Эскадрилья «тигров» — взлет! Взлет! Взлет! Все.

— Нет покоя несчастным, — услышал я голос Четвуда. Его койка заскрипела, он встал.

Я подождал, не желая окончательно просыпаться, хотя нервы мои уже полностью пробудились. Ревели моторы — машины покидали капониры и выруливали на взлетную полосу. Я в страхе ждал неизбежного топота — знака, что мне придется выбираться из уютной постели. Он не заставил себя ждать, почти тут же распахнулась дверь и кто-то крикнул:

— К орудию!

Я вскочил с койки и, не размыкая плотно сжатых век, потянулся за курткой.

— Какая засечка? — спросил кто-то.

— Двадцать самолетов на юго-востоке, летят на северо-запад на высоте двадцати пяти тысяч футов, — последовал ответ.

Я открыл глаза и пошарил под кроватью в поисках своих парусиновых туфель. Через щели в шторах затемнения струился солнечный свет. Выйдя из барака, я увидел чистое голубое небо и дымку над землей. Уже теплело, ветра совершенно не было. Когда я добрался до окопа, как раз взлетало последнее звено, а ведущее, из трех самолетов, уже исчезало в дымке, направляясь на юго-восток и круто набирая высоту.

— Внимание! Внимание! Ожидается воздушная тревога! Ожидается воздушная тревога!

— А вам не кажется, что это уже слишком, — заметил Кэн. — Я хочу сказать, для такого дела еще чертовски рано.

— Странно, что он всегда прилетает во время приема пищи, — сказал Хэлсон. — Завтрак он вчера пропустил, зато прилетал к ленчу и к чаю.

— Все это — война нервов, — сказал Лэнгдон.

— Что это там наверху? — Вытянутая рука Мики указывала высоко к востоку. На какую-то долю секунды на солнце сверкнул самолет. Лэнгдон поднес к глазам бинокль.

Но это всего лишь кружила эскадрилья наших «харрикейнов». Никакого врага мы не увидели, и вскоре из оперативного отдела сообщили, что вражеские самолеты рассеялись. По «танною» объявили отбой воздушной тревоги, но прошло еще некоторое время, прежде чем нам разрешили уйти с поста. А когда все-таки разрешили, пошел уже десятый час, и наш расчет заступил на дежурство.

Дело в том, что днем мы тогда дежурили по двухчасовой системе — исключением был только первый срок, длившийся три часа. Начальство считало, что у зенитки — на случаи неожиданного нападения — должен постоянно находиться орудийный расчет. Поскольку на позиции нас было двенадцать человек, а увольнительных нам не давали, можно было держать в каждом расчете шестерых, что вполне достаточно для укомплектования. В течение дня расчет, свободный от вахты, должен был явиться на пост, как только давалась команда «к орудию». Ночью же мы становились к орудию только по тревоге. Со времени моего прибытия на аэродром ночные тревоги стали обычным явлением. Отсюда и этот новый распорядок, в соответствии с которым ночью у орудия находился только дежурный расчет, если не было предупреждения о возможном налете или если командир подразделения не находил нужным усилить его.