Секретный пилигрим

– Правда ли, Монти, что Модриян тоже оказался любителем оперы?

Глаза Монти округлились, и мне представилось редкое удовольствие видеть его удивленным.

– О господи, Нед, – воскликнул он. – О боже, боже. Ты прав. У Сергея был абонемент в Ковент-Гарден, верно. Как и у Сирила. Мы, наверно, не менее десяти раз вели его туда и оттуда. Будь он подобрее к людям, то на такси бы ездил, но нет. Ему нравилось изматывать нас в городском транспорте.

– Если бы можно было узнать, на какие спектакли он ходил и где сидел, если бы только узнать, мы сопоставили бы это с выходами в оперу Фревина.

Монти впал в театральное молчание. Он нахмурился, а затем почесал затылок.

– Не кажется ли тебе, что все получается как-то слишком легко? – спросил он. – У меня всегда возникают подозрения, если все вдруг укладывается в симпатичную схему, а у тебя?

“Я не уложусь в твою схему, – сказала мне накануне вечером Салли. – Схемы для того и существуют, чтобы их разрушать”.

– Он поет, Нед, – промурлыкала Мэри Ласселс, размещая белые тюльпаны в банке из-под солений. – Он все время поет. Ночью, днем – не важно. По-моему, он работает не по призванию.

Мэри бледна, как ночная сиделка, и так же предана делу. Добродетель освещала ее ненапудренное лицо и сияла в ясных глазах. Седая прядь – признак слишком раннего вдовства – украшала ее короткую стрижку.

Из многих призваний, составляющих сверхмир разведки, ни одно не требует такой абсолютной преданности, как преданность сестринской общины слухачек. Мужчины для этого не годятся. Когда речь идет о чужих судьбах, только женщины способны на такую страстную отдачу. Обреченные трудиться в подвалах без окон, среди массы серых проводов и нагромождения магнитофонов русского образца, они занимают часть преисподней, населенную невидимками, жизнь которых им известна лучше, чем жизнь собственных близких друзей и родственников. Они никогда не видят своих подопечных, никогда с ними не встречаются, никогда не прикасаются к ним и не спят с ними. Но эти тайные любовницы испытывают на себе всю силу их личностей. Благодаря микрофонам или телефонам они слышат, как те уговаривают друг друга, рыдают, едят, курят, спорят и совокупляются. Они слышат, как те готовят пищу, рыгают, храпят и волнуются. Они терпеливо выслушивают их детей, родственников и нянек, так же как сносят их телевизионные пристрастия. А в наши дни они уже ездят с ними в машинах, сопровождают по магазинам, сидят в кафе и у игровых автоматов. Они – тайные участники нашего дела.

Передав мне пару наушников, Мэри надела свои и, подперев подбородок руками, закрыла глаза, чтобы лучше слышать. Так я впервые услышал голос Сирила Фревина, напевающего мелодию из “Турандот”, а Мэри Ласселс тем временем, сидя с закрытыми глазами, зачарованно улыбалась. У него был мягкий голос, который, несомненно, нравился Мэри и был приятен даже моему неискушенному уху.

Я выпрямился. Пение прекратилось. Где-то в глубине комнаты послышался женский голос, затем мужской, и говорили они по-русски.

– Мэри, кто там, черт побери?

– Его учителя, дорогой. Ольга и Борис с московского радио, пять раз в неделю, ровно в шесть утра. Это вчерашняя запись.

– Вы хотите сказать, что он самостоятельно изучает русский?

– Ну, он слушает, дорогой. А сколько остается в его головке, трудно сказать. Каждое утро ровно в шесть Сирил слушает Ольгу и Бориса. Сегодня они побывают в Кремле. Вчера ходили за покупками в ГУМ.

Я слышал, как Фревин бормотал что-то нечленораздельное, сидя в ванне. Я слышал, как он воскликнул “мама”, ворочаясь ночью в своей постели. “ФРЕВИН Элла, – вспомнил я, – нет в живых, мать ФРЕВИНА Сирила Артура, см.” Не могу понять, зачем регистратура заводит досье на покойных родственников подозреваемых шпионов.

Я слышал, как он отчитывал кого-то из технического отдела “Бритиш телеком” после того, как прождал положенные двадцать минут, пока его с ними соединили. Голос его звучал резко, с неожиданными эмфазами.

– Так вот, в следующий раз, когда вы задумываете отыскивать повреждение на моей линии, я буду весьма вам признателен, если вы предупредите меня, вашего абонента, до того, как вторгнетесь в мой дом, когда там работает уборщица, и не будете оставлять на ковре обрезки проволоки, а на полу кухни – следы грязных башмаков…

Я слышал, как он звонил в оперный театр “Ковент-Гарден”, чтобы сообщить, что в пятницу не воспользуется своим абонементом. На сей раз его голос звучал жалобно. Он объяснил, что болен. Милая дама на другом конце провода с сочувствием сказала, что сейчас многие болеют.

Я слышал его разговор с мясником в связи с моим предстоящим визитом, назначенным отделом кадров нашего министерства иностранных дел на завтрашнее утро.

– Мистер Стил, с вами говорит Сирил Фревин. Доброе утро. Я не смогу зайти к вам в субботу из-за того, что у меня дома назначена встреча. Поэтому буду весьма признателен, если по дороге домой в пятницу вечером вы завезете мне четыре хорошие бараньи отбивные. Вас это не затруднит, мистер Стил? А также банку готового мятного соуса. Нет, желе из красной смородины у меня есть, спасибо. Прошу вас, приложите также счет, хорошо?

Мой обостренный слух воспринимал это так, будто человек готовится покинуть тонущий корабль.

– Давайте послушаем телефонистов еще раз, Мэри, – попросил я. Дважды прослушав нравоучительный разговор Фревина с “Бритиш телеком”, я рассеянно чмокнул Мэри в щеку и вышел на улицу. Салли сказала: “Приходи”, – но в тот вечер у меня не было настроения объясняться в любви и слушать музыку, которую я втайне не выносил.

Я возвратился в Бюро. Из лаборатории пришло заключение по анонимному письму. Все, что удалось выяснить, сводилось к следующему: электронная машинка “Маркус”, модель номер такой-то, вероятно, бельгийского производства, новая или мало используемая. Они полагают, что смогли бы идентифицировать другой документ, напечатанный на этой же машинке. Нельзя ли его предоставить? Конец заключения. Наши лаборатории никак не могут закончить сбор данных на пишущие машинки нового поколения.

Я позвонил Монти в его логово в баронском управлении. У меня не выходил из головы возмущенный голос Фревина, выговаривающего телефонистам: паузы, подобные неверно расставленным запятым, употребление слова “весьма”, его манера неожиданно ставить ударение на слове, чтобы придать ему обвинительное звучание.

– Монти, твои молодцы случайно не заметили пишущей машинки в доме Сирила, когда так мило чинили ему телефон? – спросил я.

– Нет, Нед. Пишущей машинки там не было. Во всяком случае, они ее не видели.

– Могли они ее не заметить?

– Вполне, Нед. Мы ведь особо не старались. Не рылись ни в шкафах, ни в столах, не фотографировали и с его уборщицей почти не общались, чтобы не вызвать подозрений. Им было велено осмотреть, что удастся, и убраться оттуда поскорее, чтобы он не почуял неладное.

Я хотел было позвонить Барру, да раздумал. Давал себя знать собственнический инстинкт ведущего дело офицера, и будь я проклят, если поделюсь с кем-нибудь Фревином, пусть даже с тем, кто поручил его мне. Сотни переплетающихся нитей тянулись от Модрияна к Горсту, к Борису и Ольге, к Рождеству, к Зальцбургу, к Салли. В конце концов я написал Барру краткий отчет о проделанной работе и поставил его в известность, что завтра утром под видом проверки на благонадежность впервые познакомлюсь с Фревином лично.

Пойти домой? А может, к Салли? Домом мне служила ненавистная казенная квартира на Сент-Джеймс, где мне предстояло разобраться в самом себе; но какому мужчине захочется этим заниматься, когда он сидит наедине с бутылкой виски под репродукцией картины “Смеющийся кавалер” и мечется между мечтами о свободе и тягой к тому, что держит его в плену. Салли была моей Второй Жизнью, но я уже почувствовал, что готов лбом пробить стоящую передо мной стену, невзирая ни на что.