Призрак Проститутки

Это показалось мне достаточно убедительным. Я в безопасности. Но зачем так себя утруждать?

Отец чутьем понял, о чем я размышляю.

— Мы это сделаем, потому что любим тебя, — сказал он.

— И потому что нам нравится этим заниматься, — сказал Проститутка. И стряхнул на чистую тарелку пепел с сигары так же осторожно, как если бы катал указательным пальцем сырое яйцо. — Кроме того, я уберу из твоего двести первого, — сказал он, — всякое упоминание о КУ/ГАРДЕРОБЕ. Тогда эта кличка нигде не будет значиться.

— Я ценю все то, что вы собираетесь для меня сделать, — сказал я, — но в конце-то концов, я же не совершил никакого преступления. Не моя вина, что в Экспедиционной скопилось столько бумаг и их не успевают обрабатывать.

— Ну, первое правило этого места, — сказал Проститутка, — если ты хочешь в будущем внести в работу организации весомый вклад, оберегай себя, пока ты молод. Если какая-то шишка делает запрос, удовлетворяй его.

— Как? Прорыть туннель сквозь десять тысяч кубических футов неразобранных документов?

— Вольфганг был студентом, связанным с какой-то уличной бандой, и много разъезжал. Ты мог бы состряпать отчет, в котором он разъезжал бы чуть больше. Послал бы его во Франкфурт или в Эссен.

— А может быть, Рику все еще стоит это сделать? — заметил мой отец.

— Нет, — сказал Проститутка. — Слишком поздно. Сейчас это не сработает. Слишком большое внимание будет обращено на то, не фальшивая ли это информация. Но мой крестник должен признать, что поначалу Харви не требовал серьезного расследования.

— Как вы можете быть в этом уверены? — спросил я.

— Если шеф западноберлинской базы не представляет себе ужасающих условий работы в Змеиной яме, значит, он человек некомпетентный. А Уильяма Кинга Харви некомпетентным назвать нельзя. Он знал, учитывая хаос, что никаких последних данных о ВКью/ДИКОМ КАБАНЕ не будет. Я бы сказал, он послал телеграмму и — учти! — сам ее подписал, чтобы поджарить кое-кого из своих людей в Берлине. Они, по всей вероятности, потеряли контакт с Вольфгангом. Это им пощечина, если запрашивается архив в Вашингтоне, когда они находятся там, на месте. Если бы ты придумал фикцию о разъездах Вольфганга, Харви мог бы воспользоваться этим, чтобы подстегнуть своих сотрудников и их агентов. «Вот видите, — сказал бы он им, — Вольфганг вернулся во Франкфурт». — «Это невозможно, — могли ответить они, — во Франкфурте его моментально узнают». — «Прекрасно, — мог им сказать на это Харви, — в таком случае пошевелитесь и найдите его».

Я не удержался и сказал:

— А что, если им надо срочно найти Вольфганга? Что, если он, — тут, боюсь, я проявил себя зеленым юнцом, — что, если он собирается передать какие-то атомные секреты русским?

— Ничего не поделаешь, — сказал Проститутка. — Значит, в этом деле мы проиграли. Застряли в тупике. И Вселенной придет конец, потому что в Экспедиционной устроена свалка.

Тут отец посмотрел долгим взглядом на Хью Монтегю, и они явно поняли друг друга. Проститутка вздохнул.

— Собственно говоря, с Западным Берлином связан один секрет огромной важности, и я, пожалуй, введу тебя в курс дела, прежде чем ты туда отправишься. Если ты не будешь знать, в чем состоит этот секрет, то можешь стать Харви поперек дороги. — Он снова вздохнул. — Тысяча шансов против одного, что Вольфганг не имеет никакого отношения к этому важнейшему секрету, а если имеет, то мы скоро об этом узнаем.

— Каким образом?

Хью втянул в себя воздух, какой обычно стоит в коридорах судебных помещений и там, где курят сигары, и которым дышат как судьи, так и преступники, и сказал:

— Мы вытащим тебя завтра из Змеиной ямы и направим на ускоренное освоение немецкого языка.

Так он ответил на все мои вопросы.

13

После ужина отец предложил мне остаться у него на ночь. Он живет, сказал он мне, в квартире приятеля, недалеко от пересечения К-стрит и Шестнадцатой улицы. «У старого волка в старой квартире», — заметил отец, а когда мы вошли туда, меня поразила бедность обстановки. Все указывало на скромный доход старого волка, не имеющего личных капиталов, а кроме того, напомнило мне, какие мы, Хаббарды, прижимистые. Отец, безусловно, мог позволить себе остановиться в приличном отеле, а он решил поселиться тут, экономя деньги ЦРУ или свои собственные, — этого я не знал. Присмотревшись, однако, повнимательнее, я понял, что он сказал мне неправду. Спартанское отсутствие уюта — серый диван, два серых кресла, старый ковер, выщербленная металлическая пепельница на ножке, отсутствие занавесок, письменный стол в пятнах от потушенных сигарет, холодильник, где, как я скоро обнаружил, стояли три банки пива, коробка сардин, пачка крекеров, полупустая банка со старой горчицей, кетчуп и майонез, — достаточно ясно говорило о том, что тут никто не живет. Никаких личных вещей. Ни единой картины или фотографии. Это не могла быть квартира приятеля. Мы были в конспиративной квартире. Я находился в моей первой конспиративной квартире. Естественно, что отец предпочитал останавливаться здесь. Это отвечало его желанию сохранять одиночество, когда он не в своем токийском доме с теплой и надежной Мэри Болланд Бейрд-Хаббард.

Отец жестом указал мне на одно из двух пыльных кресел и принес из кухонного шкафа полбутылки дешевого виски, которое мы пили с водой, безо льда. Он, однако, включил холодильник, и тот загудел достаточно громко, чтобы обескуражить микрофоны, если они где-то тут спрятаны. В этот момент моей жизни я был особенно чувствителен к возможному присутствию подслушивателей, тем более что у Зеркального пруда я прослушал курс по электронному наблюдению, и сейчас подумал, чем объяснить отцовское постукивание пальцами по столику у кресла — нервозностью, усталостью или давно приобретенной привычкой устраивать побольше шума, чтобы обойти любые подслушивающие устройства, кроме самых совершенных. Еще меньше я, конечно, понимал, объясняются ли мои мысли излишней или недостаточной паранойей.

— Я хочу поговорить с тобой о Хью и Билле Харви, — сказал отец. — Я очень хорошо отношусь к Хью, но должен сказать тебе: он не идеален. И это чертовски плохо, так как он почти идеален, если ты понимаешь, о чем я.

— Не понимаю.

— Ну, когда человек на девяносто восемь процентов идеален, ему чертовски не дает покоя то, что он не дотягивает эти два процента. У нас в Фирме лучше Хью никого, пожалуй, нет. Он — самый блестящий и, безусловно, один из самых образованных людей, да и мужества ему не занимать. Настоящий гибрид пантеры и горной козы. Не надо его злить и не надо подначивать, чтобы он прыгнул.

— Дассэр, — сказал я, — я очень высокого мнения о нем.

— Я не против — пусть прыгает, но я не уверен, не хочет ли он, чтобы ты прыгнул вместе с ним. — И отец выбросил вверх руки, как бы в знак извинения, что не может сказать мне больше.

— Это как-то касается секрета огромной важности? — спросил я.

Он тяжело закашлялся с неприятными глубинными хрипами. В его могучей груди, должно быть, скопилось немало мокроты. Отцу не было еще и пятидесяти, но этот кашель от злоупотребления алкоголем и никотином, в котором перекатывались, как гравий, хрипы, казалось, исходил от более старого человека, сидевшего в этом могучем теле.

— Да, — сказал он. — Хью не следовало говорить об этом. Я знаю, что ничего не скажу тебе и не сказал бы, даже если бы мог, потому что не хочу возлагать на тебя ответственность за хранение такого секрета, настоящей государственной тайны. Скажи мне в таком случае, почему Хью считает возможным доверить тебе его для ориентации?

Естественно, ответа на этот вопрос у меня не было.

— Он, безусловно, тебе все скажет, — продолжал отец. — Смотри, никому об этом не говори, но Хью выдает больше секретов, чем положено человеку его положения. Он как бы сам с собой заключает пари. Я думаю, это порождает у него чувство собственной грандиозности.

Я решил, что отец, по-видимому, выпил сверх меры, так как почувствовал, что его мысли уходят в сторону от меня. Внезапно он резко выпрямился.