Афганская бессонница

Эсквайр уже разлил виски по стаканам — он помнил, что я пил виски чистым, а себе добавил минералки.

— Извини, что награду тебе вручают не в Кремле, — сказал он в качестве поздравления.

— Переживу.

Мы чокнулись и выпили. Большинство людей хорошее виски как-то смакуют, причмокивают. Бородавочник же просто налил глоток жидкости в соответствующую полость в своем теле и захлопнул губы. Они у него были такие тонкие и сжимались так плотно, что их, собственно, и видно-то не было. На лице моего начальника рот занимал не больше места, чем одна из глубоких морщин на его высоком лбу интеллектуала. Даже меньше — морщины все же длиннее.

— Ты, наверное, задаешься вопросом, зачем я тебя сдернул, да еще надолго? — спросил Эсквайр.

Я внимательно посмотрел на него. Тот ли это момент, которого я давно жду, чтобы наконец выложить все начистоту? Но разве с Бородавочником можно было поговорить по-человечески? Это же была хитроумнейшая и сложнейшая шифровальная машина, где любая информация теряла первоначальный вид, многократно перекодировалась и возвращалась в виде, в котором прочитать ее было уже невозможно. Да и выражение лица моего куратора выдавало крайнее нежелание впускать в себя чужие проблемы и сомнения. Я уже говорил, у него как будто к верхней губе был навечно прилеплен кусочек говна, который он был обречен нюхать. Нет, этот блестящий знаток людей в качестве исповедника карьеры бы не сделал. Потому я молчал. Молчал и Бородавочник.

— Что скажешь? — не выдержал первым он.

Эсквайр уже понял, что я хочу поговорить не только о новом задании. Он не был уверен, хватит ли у меня духу. Но, если хватит, он от этого разговора уходить не собирался.

— Если честно, Виктор Михайлович, у меня к вам не один вопрос, — спокойно, не возбуждаясь, медленно артикулируя каждое слово, сказал я.

Бородавочник развел руками с видом человека, который готов слушать меня до утра, а когда кончится выпивка, он сам сгоняет в ближайший магазин за пивом. Но помогать мне провести неприятный разговор наводящими вопросами он не собирался.

Хорошо!

— Не знаю, надо ли мне напоминать вам свою биографию? — начал я. Бородавочник учтивым наклоном головы дал мне понять, что он с радостью выслушает все, что я сочту нужным ему напомнить. — Я работаю в Конторе больше двадцати лет. Из-за…

Я хотел сказать «из-за вас», но это было бы не только обидно, но и несправедливо.

— Из-за этого моего рода деятельности я потерял семью. Мне плевать, что пару раз в году я рискую жизнью. Более того! Поскольку с каждым разом увеличивается не число друзей, а число врагов, возможно, опаснее всего не операции, когда я начеку, а как раз мои самые обычные дни.

Эсквайр кивнул. Его чуть перекосило, только когда я сказал «Контора» — они все говорили «Служба» или, по старинке, «Комитет». Но с остальным он был согласен.

— Но я — мужчина, и это был мой выбор! Хотя в сорок два уже давно понимаешь, что в девятнадцать лет с выбором легко ошибиться.

Я сделал паузу. Бородавочник уже знал, о чем я собирался говорить. Возможно, он ухватил это с самого начала. Не исключено даже, что он этого разговора ожидал уже несколько лет, много лет. Человек не только умный, но и великодушный спросил бы в этом месте: «Ты что, хочешь выйти из игры?» Или сказал: «Я понимаю, ты устал». Но это мог бы сделать человек, который был бы готов меня отпустить. А Эсквайр не намеревался этого делать. Но и я не собирался поджимать хвост.

— Так вот, вопрос, которым я все чаще задаюсь, — продолжил я, — зачем я это делаю? Все это! Я уже давно другой человек, чем тот мальчишка, которого заманили края за далеким горизонтом и жизнь, полная приключений. Если честно, я никогда в жизни, уже тогда, не собирался сражаться за торжество коммунистических идей, за классовую солидарность трудящихся и прочую чушь. Да и в это никто не верил! Никто из моих друзей в Конторе, — я специально опять сказал «в Конторе», — не верил. И вы, Виктор Михайлович, не верили! Не пытайтесь меня убеждать! Для этого нужно было быть идиотом.

Я все-таки завелся. Чего меня понесло в коммунистическую идеологию? Никогда со мной такого не было, я про нее давным-давно забыл. Наверное, это все-таки виски! Я и в самолете себе не отказывал: от Нью-Йорка до Стамбула с пересадкой в Париже двенадцать часов лета, потом еще три часа до Москвы. Выпил — поспал, выпил — поспал! «Чивас Ригал» явно заявлял, что он — лишний. Но мало ли кто там что заявляет! Я посмотрел на свой стакан, сделал еще глоток и уселся поудобнее в кресле, надеясь, что теперь и Бородавочник что-то скажет.

— Ты не упомянул самое главное, — наконец произнес он. — Это ведь такой армрестлинг. Они жали на нас — мы жали на них. Перестань мы работать, они бы уже давно припечатали нас к столу.

— Что и произошло в итоге, вам так не кажется? Бородавочник вдохнул полной ноздрей аромат того, что виртуально прилепилось к его верхней губе.

— Мы проиграли один подход. Проиграем второй — нас надолго вычеркнут из высшей лиги.

— Но теперь же у нас одни ценности! По крайней мере, на словах. Не будем уточнять, что на самом деле мухлюют и те и другие.

Эсквайр оттолкнул свое офисное кресло начальника с высокой кожаной спинкой и, развернувшись на колесиках, встал из-за стола. Он прошелся вдоль стены, где когда-то, я помню, висел портрет Дзержинского, набранный из ценных пород дерева. Какой-нибудь умелец из ГУЛАГа корпел долгими зимними вечерами! Теперь оттуда с цветной фотографии улыбался Ельцин с поднятым в ротфронтовском приветствии кулаком. В гражданских организациях на фотографиях Ельцин улыбается и машет рукой.

— Тебе приятно вести этот разговор? — раздраженно спросил Эсквайр. — Мне — нет. То, что ты думаешь, я знаю. То, что я могу тебе ответить, ты знаешь тоже. Стоит продолжать?

Теперь была моя очередь молчать. Что, в сущности, они могли со мной сделать? Сдать меня властям Штатов? Вряд ли! Да, меня упрячут в тюрьму до конца моих дней, но такие вещи замолчать невозможно. С ними никто больше не захочет работать! Что тогда? Не убьют же они меня, в конце концов!

— Ты уйдешь, я уйду! — Эсквайр тоже завелся, хотя вряд ли он пил последние двадцать часов. Я еще не видел его таким. — Уйдут все, кто задают себе вопрос, зачем нужно делать то или другое, если это не приносит выгоды им лично. Мы им уступим место, этим людям? Или троечникам, которые будут верить всему, о чем им говорят на совещаниях?

Я, видимо, давно не был на их совещаниях. Все это было из серии бус из ракушек. Нельзя посылать людей на оседание в другую страну и через двадцать лет считать, что на самом деле они до сих пор живут у себя на родине.

Эсквайр по-прежнему ходил между окном и дверью: пять шагов туда, пять — обратно. Брюки — на нем был его привычный добротный серый костюм — были ему длинноваты и чуть волочились по полу за каблуками.

— Ты хочешь выйти из игры?

Он все-таки сказал это. Я, по слабости характера, заранее заготовил формулировку типа: «Я хотел бы уйти в бессрочный отпуск». Или «долгосрочный», если разговор пойдет жесткий. Но тут не знаю, что на меня нашло.

— Да, Виктор Михайлович, я хочу выйти из игры, — старательно выговаривая каждое слово, произнес я.

Мы смотрели друг другу прямо в глаза. У Эсквайра есть отвратительная манера щуриться, когда он раздражен, — я называю это Змеиный Глаз. Он пользуется этим приемом, как гремучая змея пользуется трещотками на хвосте. Удивительно, в данном случае прибегать к крайнему методу устрашения он не стал. Он просто считал с меня информацию — я надеюсь, что он увидел в моем взгляде прямоту, нежелание продолжать жизнь во лжи и непреклонную решимость настоять на своем — и в течение нескольких секунд усваивал ее.

Знаете, что он сделал потом? Он улыбнулся. И улыбка эта была почти человеческая. Бородавочник вернулся в свое кресло и взялся за бутылку.

— Ты чего не пьешь?

Вы заметили уже, что Эсквайр говорит мне ты, а я ему — вы. Мне это не очень нравится. Как человек, воспринявший либеральные ценности, я не хочу принимать во внимание ни тот факт, что он — генерал-лейтенант, а я всего лишь подполковник, ни что у него таких, как я, в подчинении — если в нашем случае можно говорить о подчинении — человек сорок, если не больше. Я успокаиваю свое самолюбие тем, что он все же лет на пятнадцать старше.