"Белые линии"

— Так скажи сейчас.

Она вдохнула побольше воздуха и потом выпалила то, о чем думала последнее время:

— Ты был прав!

— В чем?

— Нам надо отсюда уехать. Прямо завтра, послезавтра... Иначе я тебя потеряю... А я не хочу тебя потерять... Не могу!

Наступила минутная тишина. Карел, видимо, был удивлен. Потом он тихо проговорил:

— Я бы тоже хотел тебе кое-что сказать.

— Что?

— Что я был совсем не прав.

— Что ты имеешь в виду? Я тебя не понимаю!

— Я потом тебе объясню.

— А почему не сейчас?

— Потому что мне для этого нужно время, а я сейчас должен идти в школу на заседание комитета... И потом... я должен чувствовать тебя, когда буду говорить это... медленно, не спеша. Я хочу иметь возможность тебя погладить... поцеловать... если ты вдруг не будешь меня понимать.

У Бланки перехватило дыхание. Она не хотела верить своим ушам, в голове у нее все перемешалось. Она бросилась от дверей к Карелу, упала рядом с ним на колени и горячо прошептала:

— Боже мой, Карел, ты снова меня любишь?

Карел нежно провел ладонью по ее волосам:

— Не снова. Я тебя все время любил и люблю. Только вот не мог говорить тебе об этом, как прежде.

Она пылко прижалась к нему, запустила свою руку в его волосы, так что у него даже кожа на голове заболела, и лихорадочно начала целовать его лоб, щеки, губы...

— А я, ненормальная, думала... Я так переживала! Ведь в жизни только одно имеет смысл... что мы любим друг друга, что мы живем, что мы есть! Все остальное ерунда, не имеющая никакого смысла. Я была не в своем уме и стыжусь за это. Я хочу быть с тобой, слышишь? И я пойду с тобой, куда ты захочешь...

Карел нехотя высвободился из ее объятий и встал. Надевая пиджак, он таинственно улыбнулся:

— Возможно, тебе не придется идти со мной очень далеко.

Бланка повисла у него на шее:

— Карел, останься со мной, прошу тебя! Мне столько надо тебе сказать!

— Я должен идти. Ведь я сам просил комитет собраться... У нас впереди целая ночь, — прошептал он ей на ухо и пошел к выходу. В дверях он столкнулся со старым Свободой, который понял его уход по-своему. Старик горько проронил:

— Опять? Боже, дети, что же у вас за жизнь?!

Карел не стал ему ничего объяснять и молча вышел из дому. Едва Свобода вошел в комнату, как Бланка схватила его за плечи и закружилась с ним, радостно восклицая:

— Что за жизнь? Прекрасная! Великолепная! Изумительная! Как я счастлива, папа!

Пан священник глубоко погрузился в чтение какой-то книги, а может, он только делал вид, что ничего вокруг не замечает. Штабс-капитан Кристек, стоя у стола, быстро наполнял патронами обоймы к пистолету и английскому автомату, которыми он был вооружен. В помещении с распятием на побеленной известкой стене занятие это было более чем странным. Но Кристек делал свое дело с такой естественной уверенностью и спокойствием, будто он перебирал горох. Может быть, поэтому священник даже не осознавал ужасного смысла того, что делал Кристек. Оба молчали, занятые своими размышлениями и воспоминаниями. Кристек восстанавливал в памяти события последних пяти лет жизни, которые казались ему теперь бредом, а не реальностью. После неудавшегося побега в феврале сорок восьмого он отсидел год в тюрьме. Выйдя на свободу, он в армию, естественно, не попал. Начались долгие и безуспешные поиски приличной работы, закончившиеся тем, что, переполненный обидой, горечью и ненавистью ко всем, он вынужден был наняться в бригаду лесных рабочих. Кристек занимался этой тяжелой, унизительной работой полгода, прежде чем нашел человека, который благополучно перевел его через границу. Наконец-то исполнилась его мечта! Он вырвался на свободу. Но попользоваться этой свободой ему не пришлось. Сначала лагерь для беженцев, потом учебный лагерь, а теперь он снова здесь, объятый страхом, как волк-одиночка. И лишь одно его поддерживало: что он не сдался, что он снова настоящий мужчина, что он борется. Воспоминания о жизни за границей были не из самых приятных, поэтому он предпочел нарушить молчание:

— Что это вы читаете, пан священник?

— Житие святых.

— Вера — прекрасное свойство человеческой души. Я вам завидую.

— А вы разве не верующий?

Кристек ухмыльнулся и покачал головой:

— Нет!

— Не верите ни во что?

— Нет.

— Даже в смысл своей борьбы?

Штабс-капитан засмеялся:

— Вы интеллигентный человек, пан священник, и вам я лгать не буду. Так вот: чтобы человек мог во что-то верить, он должен об этом хотя бы чуть-чуть знать.

— Я объясняю веру иначе, — возразил Кристеку священник. — Чем глубже и больше знаешь, тем сильнее веришь.

— Да, но в таком случае верить можно только в бога!

— Так почему вы тогда боретесь, если ни во что не верите?

— Потому что ненавижу.

— Режим?

— Нет. Себя.

— Не понимаю вас.

Штабс-капитан был настроен на беседу и потому спросил:

— Знаете, что такое получеловек? — И, не дожидаясь ответа, начал исповедоваться, изливать свою горечь и ненависть: — Ну, ну, не жмитесь... Не бойтесь... Получеловек! Грубое обращение, которое я слышал сотни раз. И знаете где? В учебном лагере в Баварии от конопатого вонючего Венцеля, американского фельдфебеля из английской разведки, который натаскивал нас по всем методам борьбы, а главное — учил тому, как ненавидеть самого себя. И знаете, он был прав, этот Венцель! Ведь я действительно ничего в жизни не добился: любовь, учеба, карьера — во всем этом я остановился на полпути, я стал предметом насмешек, получеловеком, понимаете? Матерь божья, как же меня унижал этот Венцель! «Вы — бывший штабс-капитан чехословацкой армии? Вы — такой полудурок?» А сам он кто был? Барахольщик, загонял жевательную резинку за забракованные воинские шмотки... А теперь знаете, что у него есть? Весьма доходный бар для военных в Мюнхене.

Священник, сгорбившись, сидел в кресле; истерический монолог Кристека испугал его. Он спросил встревоженно:

— Зачем вы мне обо всем этом говорите?

— Потому что вы уже давно хотите меня исповедать... Я знаю, я чувствую это... Вы очень интересуетесь тем, за что я, собственно, сражаюсь. Так я вам скажу: не за бога, как вы, и даже не за какие-то там дурацкие идеи, как коммунисты... а за то, чтобы совершить однажды что-нибудь великое, значительное, такое значительное, что позволило бы мне, если я туда вернусь, стукнуть кулаком по столу и доказать, что полудурки и полулюди — это они, а не я, и что никто из них и в подметки не годится мне как солдату, и что существуют и более приличные организации, чем этот их лагерь...

Священник боязливо произнес:

— Боже мой, а что же будет здесь с нами?

Кристек, стоявший спиной к столу, все еще возбужденный своей исповедью, медленно повернулся. Неожиданно холодно и без всякого сожаления он сказал священнику прямо в глаза:

— У вас тут есть свои маленькие предприятия... остались со времен оккупации. Вот и боритесь за них...

В этот момент раздался настойчивый стук в дверь. Кристек мгновенно насторожился, быстро вставил обойму в пистолет и прошептал:

— Кто это?

Священник сидел в своем кресле окаменев, словно парализованный.

— Не знаю. Я никого не жду, — с ужасом прошептал наконец он. И, стуча зубами, высказал предположение: — Может быть, полиция?

Кристек резко возразил:

— Чепуха, это исключено!

— Что мне делать?

— Откройте, — приказал Кристек священнику. — Посмотрите, кто там. Но при этом не забывайте, что я держу на прицеле вашу спину. — Он спрятался в углу за широкий шкаф, снял курок с предохранителя.

Священник медленно поднялся, дотащился до двери, ведущей на улицу, и сдавленным от страха голосом спросил:

— Кто там?

Снаружи послышался женский голос:

— Это я, пан священник, Бланка! Откройте!

Раздался звук отпираемого замка, дверь открылась, но священник неожиданно загородил собой проход и Бланку внутрь не пустил.