Реквием

— Так что нечего твердить, будто вы непричастны к этой операции, и делать вид, что катастрофа вас не затрагивает, мистер Томас. Вас она поразила в первую голову, и вполне очевидно, что это катастрофа всей вашей жизни. Потому что, приехав к нам, вы не только ничего сами не достигли, но и свели к нулю то малое, что создали ваши предшественники. Так что для ваших шефов одного вашего увольнения за подобный провал будет недостаточно. Вы конченый человек, мистер Томас. Пусть в переносном смысле, ваше место в морге.

  «Пора бы мне уснуть», — внушаю я себе и снова переворачиваюсь на другой бок. Еще рано затевать разговор с этим субъектом. Хотя не исключено, что разговор состоится. И не воображаемый, не спросонок, не в призрачном свете зари, а в реальной обстановке, средь бела дня.

  Вторник проходит в доработке материалов.

  Опять эта канцелярская работа. Одно утешение, погода как раз для такого дела: из запруженного тучами неба падают тонкие косые струи дождя, а с Витоши повеяло холодом, как будто уже осень.

— Апостола уже похоронили, — докладывает лейтенант. — А отец Лили все еще не приехал, хотя посланы две телеграммы.

— По-видимому, он и не приедет. Пускай завтра утром и ее хоронят.

  Дав указание, я снова погружаюсь в бумаги.

— Как же он может не приехать? — поднимает голову Борислав.

— Чему удивляться? Он всегда видел в ней всего лишь мерзавку.

  В среду утром пейзаж все тот же. Ветер с Витоши подул сильнее, и дождевые струи хлещут еще более косо, сплошь заштриховывая серое небо.

  Просунув мокрую голову в тихий кабинет, напоминающий больничную палату, я предупреждаю Борислава:

— Если меня будут спрашивать, скажи, что вышел ненадолго.

— Ты куда? — И, догадавшись по моему виду, тихо добавляет: — Я тоже еду.

  Мы садимся в служебную машину, пересекаем город, запруженный машинами и пешеходами, спешащими под дождем, и выезжаем на шоссе. Через четверть часа шофер тормозит на краю незнакомого села.

— Надо было прихватить цветов, — приходит мне в голову, когда мы вылезаем из «Волги».

— Наверно, там продают, -- отвечает Борислав. -Дай сигарету.

  У кладбищенских ворот, под широким ветхим зонтом, действительно сидит какая-то старушка, разложив перед собой несколько букетиков белых увядших гвоздик. Мы берем два букетика за неимением лучших и идем на кладбище.

  Нам без труда удалось найти свежевырытую могилу, в которую уже опущен убогий некрашеный гроб. В стороне приставлена к камню такая же некрашеная дощечка, на которой маленькими кривыми буквами написано: «Лиляна Милева».

  Наше присутствие тут же заметили, и двое мужиков с лопатами в руках подходят к могиле.

— Священник не придет? — спрашивает один.

— Нет, не придет, — отвечаю.

— Засыпать?

— Засыпайте.

  Крепко ухватившись за лопаты, мужики начали сбрасывать на дощатый гроб мокрую черную землю.

  По-прежнему идет косой дождь, порывы холодного ветра треплют тонкие дождевые струи, образуя прозрачные серебристые завесы.

  Рядом со мной стоит с мрачным видом Борислав.

  Я рассеянно слушаю глухие удары земли о крышку гроба, гляжу на окрестную зелень, напоенную влагой, и замечаю Бояна. Он идет сюда с непокрытой головой, закутавшись в старый мокрый плащ, и шаг его какой-то сбивчивый, неуверенный, может быть, из-за того, что к ботинкам прилипает земля, тяжелая вязкая земля, какая бывает только на кладбищах.

— У лейтенанта хватило ума сказать ему вчера, что она была беременна на четвертом месяце... — тихо сообщает мне Борислав.

  Парень уже совсем близко. Он останавливается по другую сторону могилы и говорит с какой-то неловкостью, как бы оправдываясь:

— Пришел... исполнить ее желание... Как-то раз Лили мне сказала, что если она умрет, то не надо никакого отпевания, лучше эту мелодию... Это реквием...

  Опустив глаза, он достает из-под плаща небольшой магнитофон, и среди влажной зелени деревенского кладбища, в серых лохмотьях унылого дождя начинает звучать медленный скорбный мотив, точи дело разрываемый ветром, и похожий на плач, и уносимый туда, к меркнущему горизонту, где комья мокрой земли ровно и глухо падают в могилу.

  Я гляжу на него, и то, что я вижу, отзывается в моем сердце щемящей болью. Он весь бледный, глаза его потонули в какой-то мути, уголки губ слегка вздрагивают. Жизнь уже начертала на этом молодом лице свои первые слова.

  Могильщики закончили свою работу. Один из них берет дощечку о надписью и несколько криво втыкает в рыхлую землю: «Лиляна Милева». Потом, закинув на плечи лопаты, они удаляются.

  Мы с Бориславом приближаемся к могиле и под хриплое звучание реквиема кладем на свежий черный холмик убогие букетики цветов. Два жалких букетика на эту жалкую могилу.

  Остальное довершат время и дождь. Холмик осядет и порастет травой, а эта надпись сотрется, как будто человека не было и ничего не случилось.

  И я невольно думаю о том, что все могло сложиться по-другому.

  И говорю себе, что надо было что-то сделать, хотя и не знаю, что именно.

  Надо было что-то сделать! Спохватываешься, когда уже ничего сделать нельзя.

  И для успокоения совести с готовностью предлагаем увядшие цветы.

  Или реквием.