Испытание смертью или Железный филателист

Потом перебрались в Мюнхен, Алексей снова устроился на уже знакомую работу в химчистку. Вскоре родился сын, а через одиннадцать месяцев — дочь. После рождения детей Алексей и Татьяна получили вместо прежних внутренних удостоверений настоящие западногерманские паспорта и с великим сожалением спалили липовые паспорта в печке.

Липовые паспорта, сделанные в КГБ, были красивые и аккуратные. А когда выдавали настоящие паспорта, оказалось, что на них криво приклеены фотокарточки — выдававший их полицейский был, как назло, пьян. И прошиты паспорта были неправильно, так что на КПП их всегда рассматривали более подозрительно, чем липовые.

Потом Козловых вызвали обратно в Россию на пару месяцев. И после передышки Алексея отправили на длительное оседание в Бельгию. Шесть месяцев он искал работу чертежника или рабочего химчистки. В конце концов попал в крупную гостиницу «Хилтон», в подразделение химчистки и прачечной.

К этому моменту Козлов был высококвалифицированным рабочим и вскоре стал руководителем этого подразделения. Нашел хорошую квартиру и привез жену с двумя детьми.

Алексей переставал соображать от голода и побоев, и прошлое текло перед глазами, как кино.

Он вспомнил их уютную кухню в Германии. Со светлой мебелью, расшитыми занавесками и разрисованной бело-голубой ручной кофемолкой на стене. Вспомнил, как стоял у окна, прижимая к груди крохотную дочку в отделанных кружевом праздничных пеленках, и смотрел вниз на уютные фахверковые домики, черепичные крыши и засыпанные снегом лужайки.

Татьяна кормила кашей старшего сына, сидевшего в высоком затейливом детском стульчике. Сын вертелся, капризничал, не желал есть.

— Каша вкусная, сладкая! — ворковала Татьяна по-немецки, впихивая в сына очередную ложку рисовой каши с изюмом. — Мальчики, которые хорошо едят кашу, становятся великанами! Отто, я не понимаю, как ребенок может каждый день есть одну и ту же кашу? Здесь никаких круп, кроме риса, не купишь…

— Зато они умеют запекать рисовую кашу с изюмом в тыкве, а мы нет, — напомнил Отто.

— И что в этом сложного? Отто, мы не опоздаем?

— Все нормально, я слежу за временем. Если он будет голодный, то раскапризничается в кирхе и испортит все крестины. — Они собирались на крестины дочки.

— Да что там можно испортить? — возмутилась Татьяна. — Мало того, что мы с тобой, коммунисты, крестим ребенка! Да еще и в немецкой кирхе, да еще и крестный у нас бывший офицер СС! Представляю, что было бы с моим отцом, если б он узнал!

Отто подошел к жене, поцеловал ее в выбившуюся из прически прядку волос:

— Зато мы с тобой напишем в анкете, кто крестный нашей дочери! Лучшего прикрытия не придумать!

— А мальчики, которые не едят кашу, так и не вырастают. И становятся вредными гномами! — продолжила жена уговаривать сына по поводу новой ложки. — Смешно, что наши дети будут думать, что они немцы, родившиеся в ФРГ, и говорить по-немецки!

— Будут говорить по-немецки и думать, что они немцы, пока не вернутся домой! — успокоил Алексей, малышка на руках запищала, и он начал пританцовывать, баюкая ее немецкой колыбельной. — Но ты же сама выбрала такого смешного мужа с такой смешной профессией.

— А по-твоему, не смешно, что ты женился на мне два раза? Один раз дома, а второй раз для прикрытия? — фыркнула Татьяна.

— Была бы возможность, я бы еще сто раз на тебе женился!

— Ну, самую последнюю ложечку в честь крестин сестрички! — попросила Татьяна сына и, улыбаясь, повернулась к Отто. — Если бы у тебя была возможность жениться на твоем альбоме с марками, то ты женился бы на нем тысячу раз!

— Ну и что? Я ведь скромный работник химчистки и, только открывая альбом с марками, понимаю, что богат как Крез! — отшутился он. — Читал в филателистическом журнале, что в Балтиморе на подвенечное платье невесты наклеили 30 000 чистых негашеных марок! Если выйдешь за меня замуж в третий раз, готов наклеить на твое платье всю свою коллекцию!

— Не верю! — Она вытерла мордочку сына салфеткой, пригладила его волосы. — Вот какие мы теперь сытые, чистые и красивые! Отто, а что полагается делать после крестин?

— Получать подарки и надуваться пивом с сосисками!

— Давай я получу подарки, а остальное с эсэсовцем ты возьмешь на себя! Лучше я уложу детей пораньше и немножко почитаю.

— Хорошо, дорогая! — Алексей глянул на часы. — Вот теперь нам пора!..

Глава двадцать восьмая

КАМЕРА СМЕРТНИКОВ

Утром перевели в новую камеру. По разговорам охраны Алексей понял, что сидит уже месяц, и испугался, что совсем перестал ощущать время. И что весь этот месяц в Центре ничего не знают о нем.

Эта часть тюрьмы выглядела совершенно средневековой, а камера, в которую его затолкнули, была крохотной — три шага на четыре. По сравнению с ней прежняя казалась пятизвездочным отелем.

В новой камере были параша, кровать и стул. Окно специально сделали так, чтобы свет почти не попадал внутрь. Из записей на стенах, которые Алексей мог разобрать поутру, следовало, что Глой не врал, — это действительно была камера смертников.

Слова обреченных, нацарапанные на разных языках гвоздем, действовали на психику убедительнее, чем допросы с побоями.

Камеры в этой части тюрьмы располагались отсеками вокруг одного поста — в местном жаргоне такое расположение называлось «звездного типа». В каждом «звездном» отсеке по тринадцать камер. Но в том, куда поместили Алексея, он сидел совершенно один.

Другие камеры пустовали, перестукиваться и перекрикиваться, выходя на допрос, было не с кем. Правда, щиток, закрывавший отверстие в двери, через которое ставили еду, отломали, и он открывал вид на коридор.

Следующий день приходился на пятницу. Алексей понял это потому, что мимо него рано утром по коридору сначала повели громко рыдавшего человека, а через некоторое время поволокли за ноги его труп.

На стене камеры было написано многое, в том числе и то, что казнят здесь именно по пятницам. В основном писали «сегодня мой последний вечер» и т. д. и т. п. Алексей подумал, что его запись была бы единственной, сделанной на русском.

Допросы с битьем уже казались привычными, к ним добавили изощренные пытки на раскаленной крыше. Алексея то оставляли на целый день на солнце в клетке, то сажали на жаре и били специальным прутом, смоченным в специальной жидкости.

Он давно потерял границы между сном и обмороком, между бредом и фантазиями. А за последнее время так ослаб, что на пытках присутствовал тюремный доктор Мальхеба.

Это был лысый, шаркающий ногами человек в небрежно надетом на военную форму халате. Во время пыток он периодически щупал пульс и делал рукой знак «достаточно».

Кормили здесь значительно хуже, чем в прежней камере, — там давали три раза в день баланду загадочного состава с лепешкой. Здесь в пять тридцать утра приносили кружку жидкости, напоминавшей что-то среднее между кофе и чаем. А иногда просто воду, в которой мыли посуду.

Еще полагались два куска хлеба и миска каши. Обед был в одиннадцать часов, примерно такой же, но добавляли котлету из китового мяса. Настолько отвратительную, что Алексей предпочел бы умереть от голода, чем съесть ее.

Ужин приносили в три часа дня. Он состоял из четырех кусков хлеба, кусочка маргарина, джема и тарелки супа. Свет выключали в десять вечера, и к этому времени от голода и сенсорной изоляции начинались видения.

Видения были разные, иногда Алексей совершенно ясно видел в углу камеры миску отварной картошки с паром, недоеденную тогда Жорину банку селедки и яркие помидоры с огурцами. Чувствовал запахи, казалось, сейчас протянет руку, и…

Видения не исчерпывались гастрономией. По-прежнему появлялся Чака и молча смотрел на него с сочувствием, а Алексей делился с ним невеселыми мыслями.

Однажды Чака показал рукой в угол камеры. И утром, ощупав этот темный угол руками, Алексей нашел под слоем грязи что-то между скрепкой и дамской заколкой. Видно, осталась от прежнего обитателя, но было непонятно, как ее не заметил и не вымел уборщик.