Беспокойное наследство

Впрочем, сенсация, как часто бывает с сенсациями и покрупнее, вскоре умерла своей смертью, и для всех стало само собой разумеющимся, что Павлик и Лена — всегда и всюду вместе.

Исключение составлял Вадик Лысцов. Чтобы какая-то девчонка могла предпочесть кого-то ему, Вадику, за которым всегда оставалось право выбора!

Как-то утром Павлик и Лена, как обычно, вместе шли в школу. Возле входа в школьный дворик стоял Вадик с приятелями. Он что-то рассказывал, а приятели, глядя ему в рот, восхищенно внимали. Увидев приближающуюся парочку, Вадик сначала замолчал, а потом заговорил с еще большим оживлением. Вадикова компания расступилась, пропустив Лену с Павликом, и тут Вадик громко сказал:

— Видали? В школу еще тепленькие идут. — И добавил что-то такое, что делало фразу совершенно недвусмысленной.

Лена вспыхнула и растерянно обернулась.

— Иди, я сейчас догоню. — Павлик отдал девушке оба портфеля — ее и свой и спокойно повернул назад, к воротам. Подойдя к Вадику, он молча и очень спокойно двинул того в подбородок. Вадик вскрикнул и упал. Приятели кинулись его поднимать, но к Павлику никто не сунулся. Когда Вадик оказался на ногах, Павлик снова с силой ударил его — на этот раз в нос. Тот, тоже молча, размазывая по физиономии кровь, кинулся в школу.

В школе разразилась буря. С первого же урока Павлика вызвал директор. Он кричал, едва не топал ногами, потом, потребовав к себе секретаря комитета комсомола, приказал сегодня же устроить комсомольское собрание и разобрать хулиганское поведение Кольцова.

— Бедный мальчик прибежал ко мне избитый до полусмерти! — кричал директор.

— Как же он, избитый до полусмерти, к вам прибежал? — ехидно осведомился Павлик.

— Вот как ты разговариваешь! — директор окончательно разъярился. — Вадик — гордость школы!

— Если такой подонок — ваша гордость, нам не о чем разговаривать, — сказал Павлик и вышел из директорского кабинета.

Директора в школе не уважали и боялись, человек он был глупый, грубый, и все знали, что у него есть любимчики — из тихонь и подлиз, которым особенно доставалось в газете «Ай! Болит!».

Когда Павлик вышел от директора, началась переменка, и он отправился прямо к дверям десятого «Б», где учился Вадик. Тот стоял возле класса, опять в окружении своего эскорта, и что-то рассказывал как ни в чем не бывало. Павлик раздвинул в стороны ребят, взял Вадика за ворот и, сказав: «А это — за донос», снова двинул конферансье в подбородок и, не торопясь, ушел.

Вечером его исключили из комсомола, хотя он рассказал все, как было, и ребята в большинстве ему вполне сочувствовали. Сказался жесткий нажим директора…

Павлик кинулся в райком комсомола. Попал к инструктору Кириллу Резнюку — очень корректному, вежливому, приятному юноше в роговых очках. Тот выслушал его сочувственно и сказал, что Павлик в принципе, в общем, может быть, и прав, а директор школы где-то не прав. Но разве можно действовать так, как действовал Павлик?

— Это же смахивает в чем-то на самоуправство. И даже на хулиганство. Что же получится, если каждый из нас станет воспитывать товарищей при помощи кулаков? У нас есть общественные организации, стенная печать, наконец, педагогический совет и администрация школы. Если б ты действовал вполне легальными путями — то есть обратился в одну из этих инстанций, они, я не сомневаюсь, поддержали б тебя и осудили некрасивое поведение твоего товарища… этого, как его… как его фамилия, ты сказал? — да, Лысцова. И этот пример можно было бы использовать для воспитания во всем школьном коллективе правильного отношения к девочкам, вашим товарищам по ученью и общественной работе. Твой благородный порыв делает тебе честь — но мы же, товарищ Кольцов, живем не в какие-нибудь отсталые рыцарские времена. У нас незачем и не к чему защищать женщину — то есть, прости, девочку — при помощи силы. Ты пойми меня правильно, я не осуждаю искренние чувства, которые толкнули тебя на драку. Я осуждаю лишь саму драку как метод решения любых жизненных коллизий и проблем…

— Лысцов мне не товарищ, — резко сказал Павлик, — и к тому же он — доносчик.

— И опять ты не совсем прав, — мягко возразил Резнюк. — Как раз с формальной точки зрения этот твой Лысцов поступил вполне правильно — он не стал отвечать незаконными методами на незаконные методы. Он пришел к своему руководителю — директору школы и перевел дело в легальную плоскость. Почему же это надо аттестовать как доносительство?! И опять пойми меня правильно: я не считаю, что тебя следовало исключить из рядов ВЛКСМ. Ты, конечно, заслужил самое суровое взыскание — но исключение, конечно, перебор. Однако, видишь ли… как тебе это точнее растолковать… видишь ли, дело зашло далеко… Ну, что бы тебе прийти ко мне раньше, до собрания?

— А зачем мне надо было идти в райком? Я чувствовал себя правым. И знал, что ребята так же настроены…

— Жаль. — Резнюк снял очки и тщательно протер их кусочком замши. — Если бы не чувствовал себя стопроцентно правым и предупредил события, мы смогли бы где-то тебе помочь. Теперь же история получила определенное, для тебя невыгодное развитие. Она получила широкую огласку. Директор школы, конечно, не имел юридического права оказывать нажим на комсомольское собрание. Но — факт остается фактом, — собрание приняло решение о твоем исключении. И теперь отменять решение первичной комсомольской организации значило бы — хотим мы или не хотим — дезавуировать директора. Подорвать его авторитет. Разве это в наших общих интересах? Напротив, мы с тобой должны укреплять авторитет директоров школ нашего района. Понимаешь? Ты, главное, не обижайся. Пройдет время, все уляжется, и ты снова сможешь поставить вопрос о своем приеме в ряды ВЛКСМ…

Павлик замкнулся. Мать узнала о событиях не сразу, а когда узнала, хотела обратиться в райком партии.

Но Павлик твердо сказал:

— Мам, пойдешь — брошу школу и убегу из дому.

Ольга Сергеевна знала характер сына и отступила.

Единственный человек, который смог бы пробить любую стену и добиться справедливости, человек, который к тому же смог бы переломить мальчишеское упрямство Павлика, потому что был для него непреклонным авторитетом, — Николай Николаевич Белецкий, служил на гидрографическом судне и находился в это время в многомесячном океанском плавании в «ревущих сороковых».

Окончив девятый класс, Павлик пришел домой и швырнул учебники на стол. Мать стучала на машинке. Вспомнив свою старинную профессию, она купила у знакомой в долг древний «Ундервуд» и последний год прирабатывала, печатая по вечерам после службы, — чем старше становился сын, тем меньше казалась получка в библиотеке.

Павлик подсел к ней.

— Подиктовать?

— Не надо, сын. Подогрей себе обед.

— Мам, я пойду работать.

— Как — работать?! — Руки матери застыли на клавишах. — А школа?

— Пора самому себя кормить.

— Павлик… — Она приложила ладони к щекам. — Разве я когда-нибудь тебя упрекнула?

— Ну, что ты, мамочка! — Павлик нежно обнял ее. — Но я же вижу, ты выбиваешься из сил, а я, здоровенный детина, в пятый раз учу имя существительное и мышечную систему человека. Пора стать существительным и пристроить эту систему к делу. А учиться — вечером.

— Но это же очень трудно — работать и заниматься. С твоим неокрепшим организмом…

— Неокрепшим? — Павлик расхохотался и поднял мать вместе со стулом, потом осторожно опустил на место. — Ну, как?

— Хоть подожди дядю Колю, — попросила мать, — он тебе поможет на хорошее место попасть.

— Нет, — упрямо покачал головой Павлик. — Не надо мне протекции. Хочу сам.

Через несколько дней начальник портофлота подписал приказ о зачислении в состав команды буксира «Шторм» юнги Кольцова Павла…

Год спустя Павлик стал матросом и окончил вечернюю школу — получил аттестат зрелости.

Ни он сам, ни Ольга Сергеевна не предполагали, что это событие соседи примут так близко к сердцу. К Кольцовым началось поздравительное паломничество. Даже Будорагин из флигеля «почел долгом явиться», как он выразился со странной в его устах старомодной церемонностью, и подарил Павлику старинный перстень черненого серебра с печаткой, на которой изображены были якорь и буква «К». «Говорят, — таинственно сказал Будорагин, — что принадлежала эта вещица самому адмиралу Корнилову. Ваша фамилия, Павлик, начинается с той же литеры. Презент со значением. Улавливаете мою мысль?»