Эскорт для предателя

Дешевый, можно сказать, отвратительный плакат, который наверняка оскорбил бы самим своим видом любого образованного иранца, но в нем была та самая могучая энергетика народной веры. Добрый взгляд темных глаз священномученика, кожа, нежная, как рисовая бумага, густые черные волосы, шелковистые, как шерсть леопарда. В глазах слезы, в предчувствии будущей трагедии. Когда иранцы глядят в эти ясные глаза, они тоже плачут от гнева и стыда. Это лицо говорит им о ране, которая никогда не заживает, о крови священномученика, которая будет изливаться вечно. Его история была ужасна. Потомка Пророка заманил в западню злодей Язид, убивший его на равнинах Кербелы. Иранцы каждый год отмечают годовщину этого ужасного предательства, совершая коллективное самобичевание и доводя себя до совершенного исступления. Моралью здесь было то, что вся история — это один сплошной заговор против правоверных. А если так, то любые ответные заговоры оправданны?

Гарри каждое утро останавливался, чтобы посмотреть на плакат и почувствовать образ мыслей людей, для которых события шестьсот восьмидесятого года от Рождества Христова произошли будто вчера. Иранцы понимали, что такое страдание. Знали, как достойных юношей предавали и искушали, что великодушие надо хранить в тайне, а счастье — иллюзия. И Гарри был согласен с ними в этом.

Паппас не хотел становиться начальником отдела по операциям в Иране. После того, что случилось в Багдаде, он хотел уйти куда-нибудь на штабную работу, что называется, «выпрыгнуть на кувшинку». Может, подать в отставку, как сделали большинство его друзей. Пойти на курсы «Горизонты» и расслабиться. Он был сломлен. Это сделал Ирак, не большая война, что разрушала все вокруг, но глубочайшее личное горе, которое случается, когда теряешь кого-то очень близкого. Управление тоже давно сломалось, но Гарри это не касалось. По крайней мере, ему хотелось так думать.

Но директор особо попросил Паппаса о занятии этой должности, да и несколько самых близких друзей тоже сказали, что считают, что он обязан согласиться. Единственный способ избежать еще одного Ирака — сделать так, чтобы Ираном занимались те, кто все сделает правильно. Гарри лучший, он их учитель, он может сказать «нет», в то же время говоря «да». Паппас и на это не поддался бы — его душевная рана была слишком глубокой, — но Андреа, его жена, сказала, что, взявшись за большую работу, он сможет справиться с тоской по Алексу. Это способ воздать последние почести погибшему сыну. Иначе горе просто убьет его.

Гарри согласился. Он повесил на стену портрет имама Хусейна, чтобы никогда не забывать о том, что он вступил в обитель боли и предательства.

Кабинет Паппаса был рядом, за массивной дверью. Здесь стоял массивный дубовый стол, напротив, у стены, — кожаный диван для посетителей, а посередине расположились длинный стол и стулья для собраний личного состава. В помещении не было ни одного окна. Стоило закрыть дверь, и комната превращалась в бесцветную гробницу тайн с замершим воздухом. Гарри не стал ничем украшать кабинет. У него хранились плакаты с предыдущих мест работы — Тегусигальпы, Москвы, Бейрута и даже прежней иранской «виртуальной резидентуры» во Франкфурте, прозванной Тех-Фран, — но не было никакого настроения раскладывать и развешивать весь этот старый хлам. Если бы напоминания о его прошлой жизни висели на стенах, это повергало бы его в еще большую депрессию. Поэтому все продолжало лежать по коробкам. Что же касается медалей и почетных грамот от Управления, то он тщательно уничтожил их одну за другой в ночь после похорон Алекса.

Старшие сотрудники отдела, возглавляемого Паппасом, начали собираться в его аскетичном кабинете на утреннюю планерку. Сущие дети, почти все. Управление стало больше походить на университет, где оставались несколько стариков-профессоров, а остальную часть «офицеров» составляла молодежь. Даже если кто-то и побывал раз-два за границей, все равно они были еще студентами. Никакой середины, только крайности. С другой стороны, для Гарри это было в каком-то смысле удобно, поскольку большинство его молодых коллег пока не научились играть с системой, в которой работали. Гарри сел в кресло во главе стола, едва уместившись в него.

— Сох бехейр аз ланех джасуси.

Этой фразой на фарси он встречал своих сотрудников по утрам. «Доброе утро гнезду шпионов».

— Что у нас произошло за ночь?

— Очень много и ничего, — отрывисто ответила Марсия Хилл.

Она едва заметно улыбалась, но Гарри не мог понять почему.

Марсия Хилл, заместитель Паппаса, женщина под шестьдесят с усталым лицом и приятным хриплым голосом, огрубевшим от виски и сигарет, была чем-то похожа на бывшую киноактрису. Марсия стала хранительницей традиций отдела по операциям в Иране. Она единственная, кто служил в тегеранской резидентуре до семьдесят девятого года, когда посольство США в Иране было взято штурмом, и на последующие тридцать лет американо-иранские отношения полностью прекратились. Она работала офицером по сбору донесений. В те времена женщинам доверяли только такую неблагодарную работу. Но Хилл самостоятельно выучила фарси и доказала сотрудникам ближневосточного отдела, работающим по иранскому вопросу, что будет им полезна.

За все эти годы застоя она стала настоящим кладезем информации о действиях в Иране. Помнила имена, родственные связи, проваленные операции. По сути, Марсия была единственным человеком, который действительно знал, насколько плохо шли у Управления дела с вербовкой шпионов в Иране. В довершение всех несчастий ее отправили работать в управление снабжения, где Гарри и нашел ее на полпути к отставке. Она жалела его, и это стало единственной причиной ее согласия работать с ним.

Марсия принимала оперативную информацию, поступающую со станций слежения в Дубае, Стамбуле, Баку и Багдаде, а также от десятков других резидентур, работающих с отделом по операциям в Иране. Впрочем, ее счет пополнялся все новыми пустышками. Оперативник из Стамбула попытался завербовать иранца, приехавшего в Турцию в отпуск, предполагая, что тот служит в Корпусе стражей исламской революции. Иранец сбежал. Работающий под видом коммерсанта агент в Дубае встретился с иранским банкиром под предлогом обсуждения капиталовложений в Пакистане. Иранец сказал, что подумает, что означало отказ. Сотрудник в Германии занялся слежкой за иранским ученым, прибывшим на научную конференцию. Но стоило тому покинуть номер в отеле, как его начинали пасти два агента иранского Министерства разведки, и оперативник никак не мог подобраться к нему. «В общем, очень много и ничего», — резюмировала Марсия.

— Что со списком объектов вербовки? — спросил Гарри. — Есть новые имена?

В отделе по операциям в Иране был перечень иранских ученых, который постоянно обновлялся и дополнялся. Его составляли годами, внося туда каждого студента, проходящего аспирантуру в Европе, каждого ученого, чье имя появлялось в списках авторов статей в научных журналах, любого иранца, который закупал научное оборудование или компьютеры за границей. Когда кто-то из этого списка пересекал границу Ирана, это становилось сигналом для Управления. Такой человек был потенциальным объектом вербовки. Но наиболее интересные для разведчиков люди вообще мало путешествовали, по крайней мере в одиночку. Иранцы неглупы. Они знают, что нам надо. И если они позволяют кому-то отправиться за границу одному, то это, скорее всего, приманка.

Взял слово Тони Рэдду, молодой сотрудник, прикомандированный от «Винпака», организации, работающей с Управлением по вопросам отслеживания ядерных технологий. Такой молодой, что Гарри сомневался, что он уже бреется. Рэдду получил ученую степень по ядерной физике в двадцать четыре, сейчас ему едва минуло двадцать пять. Остальные парни из отдела постоянно пытались дразнить его, считая его умником.

— Мы обнаружили три новых документа: по нейтронным технологиям, гидроакустике и волновой динамике. Имена отслеживаем. Новых научных делегаций нет. Выехавших за рубеж — тоже, — сказал Рэдду.