Гордиев узел

— Что-то не так, мой молодой друг? Вы не торопитесь с ответом в ожидании главного — условий оплаты, верно? Да, это щекотливая тема, мне ли этого не знать! Но больше тридцати пяти сантимов я все равно платить не могу. Я понимаю: на такие гонорары не разбогатеешь, во всяком случае Крёзом [7]не станешь, но и до Диогена [8]с ними тоже далеко. Не подумайте, что я вас сравниваю с Диогеном, это так, к слову пришлось.

Тридцать пять сантимов за слово! Морен начал платить ему тридцать пять сантимов только через полгода! К тому же не надо будет таскаться в Марсель и самому печатать переводы.

— Мсье Булнаков, благодарю вас за радушный прием. Я рад, что вы проявили интерес к моей работе, и готов перераспределить свое рабочее время в пользу вашего бюро, но, видите ли, я беру пятьдесятсантимов за слово. Вы можете спокойно подумать и, если сочтете возможным для себя согласиться на мои условия, дайте мне знать. А пока наши представления о финансовой стороне вопроса, к сожалению, несколько диссонируют.

«Дурацкий ответ», — с досадой подумал Георг, но порадовался про себя, что выдержал марку и не ухватился за предложение обеими руками.

Булнаков рассмеялся:

— Мы знаем себе цену и требуем свое! Так? Похвально, мой молодой друг, похвально! Ну что ж, не будем усложнять. Мое слово: сорок пять сантимов — и дело в шляпе! По рукам? По рукам.

Он вручил Георгу увесистую рукопись, верстку какого-то справочника.

— Значит, первая половина в следующий понедельник, остальное в среду, договорились? Да, и еще: конференция IBM в Лионе на следующей неделе, в четверг и пятницу. Если вы съездите туда вместе с мадемуазель Крамски и навострите уши и карандаш, послушаете, намотаете на ус, запишете что надо и представите нам подробный отчет… Тысяча франков в день плюс командировочные… И на этот раз мы уже не будем торговаться и препираться, верно? А сейчас прошу меня извинить: дела!

В приемной Георг обсудил с мадемуазель Крамски детали поездки. Он только теперь заметил — а может быть, это его прекрасное настроение открыло ему на нее глаза, — что она хороша собой. Белая блузка с белой вышивкой и белым кантом на груди; один рукав закатан, другой расстегнут. Маленькие крепкие груди без бюстгальтера, золотистые волоски на загорелых руках. Закругленные углы воротничка, придающие ей дополнительный шарм, две верхние пуговицы кокетливо расстегнуты. Когда она смеялась звонко и задорно, смеялись и ее глаза. А когда задумывалась — на чем лучше поехать, на поезде или на машине, когда удобнее выезжать: лучше, наверное, в среду вечером, когда перевод будет напечатан и прочитана корректура, — над правой бровью, у самой переносицы, у нее появлялась нежная ямочка. Георг сказал что-то смешное, мадемуазель Крамски засмеялась, качая головой, и в этот момент широкий густой луч солнца, упавший между двух башен церкви, зажег в ее колышущихся волосах золотые искорки.

5

Георг никогда еще не работал так, как в те дни. Ни перед государственным экзаменом, ни в адвокатской конторе. Не только потому, что справочник был толстый, а перевод компьютерного языка с английского на французский оказался далеко не самой легкой задачей, и не только ради следующего, и третьего, и четвертого перевода, и даже не только ради денег. Он чувствовал в себе неиссякаемый источник мощной энергии, ему хотелось доказать себе, Булнакову, всему миру, что он тоже не лыком шит. В субботу вечером он позволил себе ужин у Жерара, причем ушел сразу же после кофе, не выпив даже рюмки кальвадоса, а в воскресенье — короткую прогулку, и то только потому, что на ходу ему лучше думалось и легче было формулировать фразы для раздела о функции «Help». Остальное время он провел за письменным столом, в комнате или на террасе, забывая даже покурить.

В понедельник утром, закончив две трети перевода, он надиктовал его на кассету и поехал в Кадене, насвистывая, напевая и отстукивая ритм на рулевом колесе. Не застав в бюро переводов ни Булнакова, ни мадемуазель Крамски, он отдал кассету молодому человеку, который явно не страдал болтливостью, потому что выдавил из себя лишь «мерси», и принялся за оставшуюся часть. В ночь со вторника на среду он закончил работу, позавтракал на балконе свежим хлебом, беконом, яйцами, кофе и свежевыжатым апельсиновым соком — под треск цикад и щебет птиц, вдыхая аромат лаванды, наслаждаясь горячим солнцем, припекавшим ему спину, и глядя через зеленые дали в сторону Ансуи, где сквозь утреннюю дымку чернел замок. Потом собрал вещи, положил в сумку костюм для конференции и в десять часов был уже в Кадене.

Толстая красная физиономия Булнакова сияла как маков цвет.

— Прекрасный перевод, мой молодой друг, хорошая работа. Я все просмотрел. Читать корректуру вам уже не надо. Выпейте со мной кофе, сейчас придет мадемуазель Крамски, и вы можете отправляться.

— А вторая часть текста?

— Ее напечатает коллега мадемуазель Крамски, а я опять поработаю корректором. Вы лучше постарайтесь поскорее добраться до Лиона. Сегодня вечером — прием у мэра, и вам надо обязательно там быть.

Потом мсье Булнаков засыпал его вопросами: откуда он родом, где и чему учился, кем работал и почему уехал из Карлсруэ в Кюкюрон.

— Да, в молодости все по плечу… Правда, я тоже не выдержал в Париже и открыл бюро здесь, так что я прекрасно вас понимаю.

— А вы из России?

— Родился в России, вырос в Париже, но дома у нас говорили только по-русски. Хотелось бы дожить до тех времен, когда российский рынок откроется для наших товаров, в том числе для компьютеров и программного обеспечения. Да, кстати, вот вам два конверта с деньгами, в одном гонорар за перевод, в другом — ваши командировочные, аванс. А вот и мадемуазель Крамски.

На ней было легкое бледно-голубое платье в красную полоску, с крупными голубыми цветами, голубой пояс и синий платок на шее. Густые, причесанные на пробор волосы падали гладкой блестящей волной. Взгляд ее, как и в первый день, выражал приветливость. Развеселившись при виде Булнакова, который с отеческой заботой хлопотал вокруг них, как будто отправлял в далекое путешествие собственных детей, она прикрыла смеющийся рот рукой. Георг отметил про себя, что ноги у нее, пожалуй, чуть коротковаты, но решил, что в этом даже есть что-то трогательное, — как будто она крепко стоит на земле. Он был уже влюблен, но пока еще не знал этого.

Они поехали на ее зеленой малолитражке. В машине, которая постояла на солнце, было жарко, и они открыли верх и оба окна. Стало даже прохладно. За Лурмареном Георг остановился, достал из сумки платок и повязал на шею, чтобы не простудиться. По радио передавали какое-то сумасшедшее попурри на известные темы, от Вивальди до Вагнера, в джазовой и эстрадной обработке, слащаво-сентиментальные опусы для любителей кича. Они развлекались тем, что заключали пари — какая тема будет следующей, и в конце концов она осталась должна ему три petits blancs, [9]а он ей пять. Потом они добрались до Боньё. Городок, расположенный на вершине высокой горы, мерцал в лучах полуденного солнца. Попетляв по узким улочкам, они поехали вниз, вдоль виноградников, в направлении Route Nationale. [10]Они говорили о музыке, о кино, о том, где и как они жили, а на пикнике он рассказывал ей о Гейдельберге, о Карлсруэ, о своих адвокатских буднях и о жизни с Ханной. Он сам удивлялся своей открытости, им овладело какое-то необычное, радостное чувство доверия к ней.

После пикника они перешли на «ты», и она расхохоталась, узнав, что ее имя в немецком варианте звучит так резко и грубо.

— Нет, Франсуаза, все зависит от того, как произносить. Конец может звучать как взрыв или как выдох… — Он продемонстрировал ей и то и другое. — А я… я… вообще не стал бы называть тебя Франциской.