Линия перемены дат

— Чем еще могу быть полезен органам следствия?

Трофимов, не отрываясь, содрогнувшись в душе, как загипнотизированный, уставился в скуластое, изуродованное, покрытое белыми и розовыми пятнами лицо ученого. Овладев собой, следователь начал:

— Я попросил вас…

— Рустам Алимович, — поспешно подсказал Рахимов.

— Да, извините, запамятовал. Ведь я вас знаю только по протоколу допроса. Так вот, я пригласил вас, Рустам Алимович, чтобы уточнить несколько деталей, касающихся профессора Левмана. Попрошу вас сообщить: где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с ним? Что он собою представляет?

Рахимов, отвернув лицо от следователя, задумался.

— Я познакомился с Григорием Моисеевичем Левманом в 1944 году. Меня тогда только что демобилизовали из действующего флота.

— По ранению?

— Нет, как научного работника. Перед призывом в начале войны я окончил аспирантуру, сдал все необходимые экзамены, но диссертации не успел защитить. Знаете, — оживился свидетель, — когда любишь свое дело, о нем невольно думаешь, даже если очень занят другим. Так вот, много раз я перебирал в памяти все положения своей диссертации в те короткие минуты, когда это позволяла довольно хлопотливая должность офицера разведки соединения. Пришел к выводу: все надо пересматривать и переделывать. Значит, надо поднимать новые труды, опять искать. Одним словом, работать. Моим научным руководителем стал профессор Левман. Правда, тогда он не был еще ни профессором, ни доктором геологии. Он мне во многом помог. У него острый, несколько узко практический ум. Учтите — в том, что я говорю, будут личные нотки недоброжелательства. Поэтому не принимайте всего за стопроцентную истину. Итак, обладая незаурядным умом, он был, на мой взгляд, мелочен, завистлив и, утверждаю, нечистоплотен. Так, был известен факт, когда он выдал за свою оригинальную мысль догадку одного из работавших под его руководством младших сотрудников. Догадка подтвердилась объективными данными. Затем… — Рахимов замялся, — было еще одно обстоятельство… Одним словом, я счел невозможным для себя дальнейшее пребывание с ним в стенах одного института. Мне пошли навстречу самым неожиданным образом: Левмана перевели в Сибирский университет. По этому поводу товарищи даже острили о вреде быть известным… Это было в 1950 году, весной. Потом мы не виделись и никаких отношений друг с другом не поддерживали. В прошлом году меня назначили руководителем группы геологии в экспедиции на север Дальнего Востока. Состав группы я лично рекомендовал министерству. Со мной согласились. После окончания всех подготовительных работ и оформления документации я узнал, что один из членов группы заменен профессором Левманом. Это меня удивило. Из его прежних высказываний было известно: он считал профессорскую кафедру венцом своей карьеры, а университетские аудитории — землей обетованной. Следовательно, я ошибся. Вначале из-за этого я хотел отказаться от участия в экспедиции. Однако… — ученый улыбнулся. — Вы, наверное, поймете, соблазн был слишком велик. Мне нужны были данные для окончания труда о редких землях. Я называю эту группу элементов их устаревшим общим наименованием. От третьих лиц я узнал, что Левман упорно работает в этой же области. Так, не желая этого, мы оказались в одной группе. Внешне, конечно, старались поддерживать нормальные отношения: зачем давать пищу злым языкам? Сплетники и болтуны, к сожалению, есть еще везде, даже попадаются изредка и среди научных работников. Я чувствовал: он следит за мной. Результатами своих наблюдений он делился крайне скупо, предположениями — никогда. Последний раз я видел профессора Левмана 29 июня. Об этом уже давал показания райпрокурору Шапошникову. После этого не видел. И об обстоятельствах его исчезновения положительно ничего не знаю. Это я тоже уже говорил. Вот, кажется, и все.

— Уточните, чью оригинальную мысль, грубо говоря, украл Левман?

— Это, действительно, грубо и неточно, — поморщился профессор. — Мою. За это он получил партийное взыскание.

— Еще вопрос. У вас всегда было такое… лицо?

— Вы хотели спросить: безобразное? Нет. Это следы штурма Новороссийска. Тысяча девятьсот сорок третий год… Белые и красные пятна — неизгладимый ожог кожи лица и черепа. Волосы не растут. Боялись за мои глаза. К счастью, они сохранились. Вот только ресницы тоже не растут. Да это и не имеет теперь значения. — Он усмехнулся. Трофимову стало не по себе от этой гримасы смеха на изуродованном лице.

— Скажите, что вам известно о личной жизни профессора? Не тяготился ли он ею? Не высказывал ли упадочнических мыслей?

— Об этом мне известно все и ничего. Я понимаю, молчать не удастся. В конце концов придется говорить. Без этого вам не обойтись. Мне следовало отвечать на этот вопрос и Шапошникову. Может быть, не было бы и сегодняшнего допроса. Только жаль: Шапошников начал с подозрений по поводу отпечатков пальцев на банке. Поверьте мне, я понимаю толк в допросах. На военной службе не раз и сам допрашивал пленных. Так не годится. Контакт нужен… А о личной жизни профессора Левмана вы можете узнать у его жены. Это — моя бывшая жена. Она не могла смотреть на меня в моем теперешнем состоянии: ей было страшно… А мне? — непроизвольно вырвалось у него.

Изуродованное лицо ученого на миг отразило ненависть и скрытую муку. Усилием воли он подавил ее, спокойно спросил:

— Будут еще вопросы?

«Какое самообладание. Если он играет, то это враг, которого не всякий одолеет», — подумал следователь, провожая глазами спокойно закрывающего дверь профессора.

5. ЭКСПЕРИМЕНТ ПОЛКОВНИКА ГОРИНА

— Разрешите, товарищ полковник? — майор Трофимов устало опустился в кресло. — Поездка не из легких. Собственно, какая поездка, если пришлось доехать только до Варварино, а дальше пешком, да все по скалам. Вот когда чувствуешь, что тебе уже не двадцать лет. Вконец загнал меня Феоктистов. Ходок он отличный. Разрешите доложить: оба молодых следователя при первом осмотре места происшествия не проявили необходимого внимания. — Трофимов достал из полевой сумки большой блокнот. — Вот схема места происшествия. А это то, что удалось найти неподалеку. Красные крестики, пестрящие вокруг кружка, это кровь. Так показала проба перекисью водорода. Следовательно, здесь что-то произошло.

— Следы борьбы?

— Может быть…

— Любопытно… А тут еще эти следы на банках… Капли крови и следы… В безлюдной тайге… Постойте, постойте! — словно боясь, что Трофимов перебьет его, воскликнул Горин. — И они расположены без всякого видимого порядка? Как и повреждения на банках… — Он внимательно осмотрел банку и нажал кнопку звонка. — Приготовьте машину.

На центральной магистрали полковник остановил «Победу» у продовольственного магазина, вышел и вскоре вернулся с пакетом, форма и вид которого не оставляли сомнения: консервы. Мельком взглянув на часы, Горин заметил:

— Надо торопиться, а то ничего не выйдет.

Миновав город, машина свернула с шоссе и пошла по малонаезженной дороге, подпрыгивая и переваливаясь на ухабах. Шофер затормозил у небольших ворот в сплошной колючей изгороди, опоясывавшей участок леса. На табличке сбоку ворот значилось: «Северная Дальневосточная научно-исследовательская зоостанция».

Горин и Трофимов, сопровождаемые директором, проследовали к вольерам — загородкам, где содержались звери. Полковник был доволен: они успели прибыть раньше кормления зверей.

Совсем в стороне, за высоким забором из массивных железных прутьев, утыканных изнутри шипами, беспокойно ходил зверь.

— Дикарь, — представил директор. — Пойман два месяца назад в зарослях горы Сподвижника. Этот обитает севернее интересующего вас района. Длина 2 метра, вес 320 килограммов.

Точно поняв слова директора, медведь обернулся к людям и угрожающе оскалил длинные клыки. Он был великолепен. Массивное, плоское в бедрах тело, выпуклая могучая грудь и тяжелые лапы были покрыты грязно-желтой густой и длинной шерстью. Удлиненная морда,-сильные челюсти, широкие круглые ступни и маленькие прижатые к черепу уши ясно показывали: общими предками «дикаря» были полярные медведи и неуклюжие таежные великаны.