Засада

Глава 23

В теории все казалось вполне логичным. Но теперь, когда теория применялась на практике, эта затея показалась мне настолько смехотворной, что я тут же разуверился в ее действенности. Я сделал очень рискованную ставку на шрам, полученный этим человеком на дуэли в пору его туманной юности, и на его одержимость понятиями чести, и на характерную для тевтонского темперамента любовь к обоюдоострым клинкам. Во всяком случае, я на это надеялся.

— Выходи, подонок! — орал я. — Выходи, трус! Свинья! Выходи и сразись со мной один на один, кровавый ты мясник! Чего ты тянешь? Ты что же, надеешься, что, пока ты прячешься под кроватью, кто-нибудь меня пристрелит и спасет твою жалкую трусливую душонку?

Моя инвектива не была образцом блестящего ораторского искусства, в частности потому, что мне пришлось произнести ее по-испански для собирающейся аудитории. А многочисленные зрители уже подходили к палатке — и это было мне на руку. Люди выглядывали из своих пещер, спускались по лестнице и вставали вокруг палатки. На меня было направлено несколько винтовок, я же патетически размахивал украденным мачете. За моей спиной показался коротышка-сержант с автоматическим уродцем, но никто не стрелял.

— Ладно, Кинтана, даю тебе минуту передыха. Перестань трястись. Твои парни держат меня на прицеле. Никто тебя не обидит. Но прежде чем ты отдашь команду “огонь”, я хочу тебе кое-что сказать...

И я сказал ему на ломаном испанском, что его мать была пьяницей и шлюхой, которую однажды ночью забрюхатил подзаборный берлинский бродяга со свалки. Я несколько развил эту тему. Потом подробно и в деталях описал беспутное детство безродного сироты и приступил к рассказу о том, как он заполучил ужасный шрам на щеке — по моей версии, этот шрам оставил ему на память разбитой пивной бутылкой приятель-гомосек, приревновавший его к какому-то пьянице: ведь всем известно — это неопровержимый исторический факт, — что нацисты были педерастами...

По мере того, как лилась моя речь, я обретал все больше красноречия и скоро заметил на лицах обступивших меня мексиканцев одобрительные ухмылки. В Мексике до сих пор ценится искусство публичного поношения. Для бледнолицего гринго, надо думать, я выказывал отменное мастерство. И им было бы жаль пристрелить меня в самый разгар моего дешевого представления, данного на потеху обитателей лагеря.

Однако кому это шоу явно не доставляло никакого удовольствия, так это сержанту-коротышке с автоматом. Я чувствовал, как его ствол впивается мне в спину, и до моих ушей донесся металлический щелчок: он снял автомат с предохранителя.

— Вот это правильно, амиго! — обратился я к нему. — Это по-мужски. Это смелый и решительный поступок. Пристрели меня в спину. Спаси своего трусливого начальника от...

Со стороны палатки раздалось шуршание. Я обернулся: у входа стоял фон Закс, надевая портупею с болтающимся “кольтом” и мачете. Его нестройно приветствовали, и он ответил на приветствие, небрежно выбросив руку вверх. В утренних сумерках он казался грузным, и вид у него был суровый и свирепый. Если его и мучила головная боль от выпитого накануне пива с подмешанным зельем, он не подавал виду.

— Что здесь происходит? — гаркнул он по-испански. — Почему он на свободе? Почему он разбудил меня своими истошными воплями? Вы что, в штаны наложили?

За моей спиной раздался спокойный голос сержанта:

— Tefe, con permiso...

Он испрашивал дозволения застрелить меня. В толпе поднялся ропот неодобрения, и фон Закс это понял. Его заботили иные проблемы, конечно, например, каким образом я выбрался из пещеры и оказался перед его палаткой, да еще и вооруженный мачете. Он был не дурак. Он бросил взгляд на отдернутый полог палатки, откуда как раз в этот момент появилась Кэтрин, убирая выбившуюся прядь волос. Ее мятая блузка была выпущена из шортов и висела точно расстегнутый пиджак. Фон Закс отдал короткий приказ, и двое солдат тотчас заломили ей руки за спину.

— Держите эту хитрую шлюху, пока я разберусь с ее сообщником. — Он повернулся ко мне. — Так, значит, вы все еще хотите быстрой смерти, мистер Эванс. Но если бы я был настолько глуп, чтобы сразиться с вами в поединке, я был бы вынужден вас разочаровать. Я медленно изрежу вас на куски.

Я презрительно усмехнулся.

— Ой напугал! Думаешь, я очень боюсь тебя или твоего шрама. Ну если этот шрам у тебя не от пивной бутылки, значит, ты порезался стеклом, когда прыгал в окно с перепугу от американской авиабомбы, которая разорвалась в пяти кварталах от твоего дома.

Фон Закс задумался. Он прекрасно понимал, что я его провоцирую. Он прекрасно понимал, что с его стороны было бы величайшей глупостью рисковать всем, что он таким трудом создавал все эти годы, соглашаясь на дурацкую дуэль со мной. И все же тут были затронуты честь и достоинство прусского аристократа. Я подверг сомнению его мужество, я подверг сомнению благородное происхождение шрама, который он носил на своем лице, долгое время таясь от своих преследователей, хотя благоразумный человек давным-давно уже сделал бы себе пластическую операцию и избавился от столь важной особой приметы. К тому же его люди ждали от него достойного поступка.

Сержант у меня за спиной опять тихо проговорил:

— Tefe! Позвольте мне его застрелить! В ответ на эту просьбу фон Закс схватил мачете за рукоятку и вынул его из-за пояса. Это движение было вовсе не ритуальным взмахом почетного караула. Он изготовился для боя. Он внезапно подошел ко мне вплотную — решительно и твердо. И чтобы увернуться от свистящих молний его клинка, мне только и пришлось что ретироваться.

Люди расступились, освобождая мне место для отступления. Раздался одобрительный ропот и разочарованные вздохи. Они умели обращаться с мачете, но, по-видимому, никогда еще не видели, как с ним обращаются мужчины, привыкшие к шпагам и рапирам. И в этом у фон Закса было преимущество. Он прошел школу фехтования, тренируясь с настоящим оружием. В жилете безопасности и в маске, он махал тяжелым клинком иногда ради забавы, но порой, о чем свидетельствовало его лицо, в смертельных поединках.

Я же изучал фехтовальное искусство с помощью спортивной шпаги, легонькой игрушечки весом не более пушинки, оттачивая эффектную технику, мало пригодную для нешуточного кровопролитного боя, кончавшегося смертью одного из его участников. Мне же, если случайно удавалось вогнать острие шпаги сквозь тонкий брезент фехтовальной куртки, обычно делали выговор за неспортивное поведение. С другой стороны, я неплохо ризбирался в ножах и немало поупражнялся с японскими осевыми палицами — оружием весьма близким к холодному европейскому.

Он продолжал меня теснить, но уже не так стремительно, и мне наконец удалось прервать его натиск и перейти в контратаку прямым выпадом, который, похоже, застиг его врасплох. У него на лице даже возникло несколько раздраженное выражение, когда он отбил мой клинок и ответил ударом наомашь, метя мне в голову, но я парировал его выпад. Меня, слава Богу, чему-то научили, но сейчас было не время анализировать уроки.

Я устоял перед его первой атакой. Он растратил свой пыл, и теперь настала пора подумать о стратегии.

В любом случае я не собирался протыкать его насквозь. Этот бой был для меня всего лишь уловкой. Отступая, я начал постепенно двигаться к руслу пересохшего ручья, намереваясь выйти в радиус прямого выстрела ружья Шейлы.

Мы уже изрядно запарились. Пот градом катился по нашим лицам. На раскрасневшейся щеке фон Закса шрам горел, точно свежевспаханная кровавая борозда. За его спиной я видел Кэтрин, которую все еще удерживали с двух сторон солдаты. Мне это не понравилось, но я надеялся, что ее отпустят, как только начнется стрельба. На высящуюся за моей спиной стену каньона я не смотрел. Шейла, наверное, уже заняла свою позицию. С первым проблеском зари она должна была там залечь. И я едва ли не шестым чувством ощущал, что она уже поймала моего противника в окуляр оптического прицела. Я видел, что крестик прицела движется за лицом фон Закса, приближающегося к Шейле по мере моего отступления.