Реквием. Умирать — в крайнем случае

  Р а е в:  Вы ждете от меня не только специальных знаний, но и чего-то другого... что сопряжено с большим риском...

  Н е з н а к о м е ц: Мы постараемся, чтобы вы ничем не рисковали. В одном из здешних банков будет открыт счет на ваше имя... И когда, справившись со своей задачей, вы придете к нам...»

  И так далее, и так далее. Жалкий, омерзительный торг, как будто продается старая машина, а не родина.

— Может быть, по-вашему, и это еще не факты? — спрашиваю я, останавливая аппарат.

— Спорные, — вертит головой Раев. — Очень спорные. Магнитофонная запись, и ничего больше. Еще вопрос, мой ли это голос.

  Но последняя реплика произнесена без внутреннего убеждения, и весь вид хозяина служит признаком того, что он готов капитулировать.

— Видите ли, я в достаточной мере разбираюсь в этих вещах и могу сказать, что выдвигаемое против вас обвинение до такой степени обосновано и документировано, что любой суд без колебаний вынесет приговор, которого вы заслуживаете. И если я сейчас здесь, то вовсе не для того, чтобы вырвать у вас признание, а чтобы решить, как нам быть с вашей дочерью. Как вы считаете, ваш арест очень тяжело на ней отразится?

— Он ее убьет! — восклицает хозяин, сбросив маску безразличия.

— Выходит, вы сами ее морально убьете... после того, как чуть было не убили физически.

— Это уже чудовищно! — кричит Раев.

— Не спорю, только кто в этом виноват? В последнюю неделю вы что-то заподозрили... видно, кто-то дал вам знать. Это еще предстоит установить. Во всяком случае, вы решили, что настало время бить тревогу.  И  при  помощи  соответствующей  сигнализации уведомили Томаса, вполне отдавая себе отчет в том, какие меры будут предприняты, чтобы замести следы. Самые радикальные меры, чтобы не сказать иначе. В результате этого двое молодых людей уже мертвы, хотя такая же участь могла постигнуть и других. В том числе и вашу дочь...

— Но это же чудовищно!

— Еще бы! Ее спасли какие-то секунды. И вашей лично заслуги в этом нет.

   Он молчит как в воду опущенный и, как видно, утратил всякую способность трезво мыслить. Тем не менее я спрашиваю его:

— Ну так как же нам поступить с вашей дочерью?

— Как хотите, — машет он рукой. — Наврите ей чего-нибудь... Пройдет время... Впрочем, я не уверен, чтоб она меня особенно любила... Что она вообще способна так любить...

  Выглянув в окно, я устанавливаю, что те двое куда-то исчезли.

— Пойдемте, Раев.

  Хозяин встает, снимает очки, вытирает носовым платком стекла и снова надевает их. После чего медленным, усталым шагом направляется к двери.

  Внизу нас ждет служебная машина. Мы с ним садимся на заднее сиденье, и машина трогается. Проехав с километр, я неожиданно замечаю Бояна, одиноко шагающего по обочине шоссе.

— Останови, давай посадим пешехода, — говорю шоферу.

  Боян не без удивления окидывает взглядом Раева и молча садится на переднее сиденье.

— Не получается, а? — многозначительно спрашиваю его через некоторое время.

— И не получится, —мрачно бросает он.

— Ты мне так и не сказала, чем закончилась эта история с Раевым, — говорю Маргарите во время ужина.

— Как же? Я вполне ясно дала понять, что не собираюсь выходить за него.

— Дала понять?

— Отделалась уклончивым ответом. Он достаточно умен, чтобы не строить иллюзий.

— Умен, нет ли, но он уже не в состоянии строить иллюзий.

— Ты на что намекаешь?

— Твой начальник арестован. И дело весьма серьезное.

— Господи! Везет же мне на таких.

— С одним исключением.

— Как будто я их магнитом притягиваю, — тихо говорит она, не обращая внимания на мои слова.

— Демоническая ты женщина. До такой степени охмуряешь своих поклонников, что они кидаются в бездну преступности.

— Довольно издеваться, — защищается Маргарита. Потом снова размышляет вслух:

— Но зачем ему понадобилось жениться, раз он встрял в такое дело?

— Для маскировки, разумеется. Брак внушает доверие. Человек устраивается, значит, не намерен сниматься с якоря. Словом, неплохое прикрытие, если человек собирается навострить лыжи. И кроме того, почему бы не пожить с такой приятной партнершей? Так что ты напрасно опасалась взаимной неприязни. Для этого понадобилось бы время.

— Господи! Везет же мне на таких вот, — повторяет Маргарита. — А что теперь будет с дочкой?

— Уместный вопрос. Одно меня удивляет: почему в первую очередь его задают посторонние, а у самих родителей об этом голова не болит.

— А все-таки: что же будет с дочкой? Ведь она собиралась выходить замуж?

— Не знаю. Еще вчера на это можно было ответить утвердительно. А сегодня не знаю.

  Не знаю почему, но в эту ночь в моей голове настоящий хаос. Маргарита давно уснула, я слышу в тишине ее тихое ровное дыхание и не перестаю думать об этих человеческих историях, о Лили и Бонне, о Раеве и его взбалмошной дочке и даже об этой Марго, которая все еще ждет своего Чарли, пропавшего безвозвратно, и об этом долговязом парне, чей труп сейчас покоится в морге. Мысль моя постепенно устремляется к другим людям и в другие места, к давно забытой Жаннет, может быть только сейчас пожаловавшей в какой-нибудь парижский бар с чисто служебной задачей; к Питеру Грооту, вероятно, уже вдрызг пьяному в этот поздний час; к Эдит, с которой больше так и не пришлось свидеться; к Сеймуру и Грейс, наверняка и теперь продолжающих сожительствовать при всей их взаимной ненависти; к приятельнице Моранди и к Доре Босх; к Лиде и даже к Фурману-младшему, которого я было принял за Фурмана-старшего. И когда я мысленно возвращаюсь к каждому в отдельности, то вроде бы все в порядке вещей, но стоит подумать, что все они существуют одновременно и что в данную минуту каждый из них погрузился в свои привычные занятия здесь, в Софии, в Париже, Амстердаме, Берлине, Копенгагене, Венеции, Нью-Йорке, в моей голове начинается полнейший, хаос. Это невыразимое чувство единовременности, странного хаоса, ощущение близости многоголосого зверинца, этого сумасшедшего дома.

— Да перестань ты ворочаться! — слышится вдруг сонный голос Маргариты. -- Усни наконец:

  Я переворачиваюсь на другой бок и говорю себе, что мне и в самом деле пора уснуть.

  И совсем открываю глаза.

  И конечно же вижу Любо.

Я не хочу сказать, что вижу его в буквальном смысле и что страдаю галлюцинациями, но мне кажется, что я всем своим существом ощущаю его присутствие здесь, в комнате, и слышу его тихий голос:

  «А что же будет дальше с моим сыном, братец мой?»

  «Дальше пускай сам об этом думает, — бормочу я. -Нельзя всю жизнь оберегать его, как хрупкое яичко».

  «Тебе легко так рассуждать, у тебя нет сына», — звучит где-то во мне голос Любо.

  «У меня нет сына? Ты мне своего повесил на шею, а еще болтаешь, что у меня нет сына. Твой сын — это мой сын. И давай проваливай, нечего тут рассусоливать».

  И Любо исчезает. Он всегда исчезает, получив свое.

— ...Так что с изобличением Раева круг и в самом деле замкнулся, мистер Томас, или, как сказал бы Старый, затянулась петля у вас на шее.

— У него, не у меня, — сухо уточняет Томас.

— Вы так считаете? Так тщательно подготовленная вами операция завершается грандиозным провалом, катастрофой. Катастрофой для всех ее участников, включая и вас.

— Стоит ли так обольщаться? — насмешливо посматривает на меня Томас. — Я ли готовил эту операцию или кто-то другой, это еще неизвестно. Вы не в состоянии доказать ни одного случая моей причастности к этой операции.

— А ваша связь со Старым?

— Я никогда в глаза его не видел.

— Но ведь он поддерживал контакт с вашим Бенетом через маникюршу.

— Я не Бенет.

— А эта загородная встреча там, под деревьями? Точнее говоря, вербовка того молодого человека?

— Мне незнаком тот молодой человек, я не обменялся с ним ни единым словом.

— Зато ваша секретарша Мэри успела обменяться с ним столькими словами.