Тени на стене

Разведчики и раненые забылись в праведном сне.

На сей раз их сон был так глубок, что они не услышали нового стука и скрипа открываемой двери. Поэтому они не увидели, что старик впустил еще двух человек, которые осторожно, чтобы не разбудить спящих, улеглись на длинных лавках, предварительно постлав на них свои шинели.

Этих людей они увидели только утром.

В окнах еще синел ночной мороз, но старуха, вставшая спозаранку, растопила печь, и отсветы этого доброго домашнего огня запрыгали по лицам спящих, по стенам, и разведчики, непривычные к такой светлой ласке, стали просыпаться. Первым вскочил все тот же маленький Хакимов и тревожно стал искать глазами Анастасию.

Треск огня, голоса разведчиков и утренний звон военного металла, из которого были изготовлены автоматы, карабины, ножи, котелки и кружки, разбудил и тех двоих, что спали на узких лавках. Один из них опустил ноги на пол и застегнул ворот гимнастерки. В его петлицах краснели командирские «шпалы».

— Здравия желаю, товарищ капитан…

Командир разведчиков откозырял с той вежливой развязностью и снисходительностью, с какой моряки испокон веку обращались к «пехоте». Потом извинился.

— Простите, что не встретили…

Ему хотелось еще ввернуть о почетном эскорте, эти слова уже висели у него на кончике языка, но он увидел, что капитан его не слушает, и обиженно замолчал. Он не любил людей, которые не понимают шуток.

Капитан почему–то не отрываясь смотрел на одного из его людей. Потом рванулся вперед с криком:

— Нечаев! Дружище…

Глава третья

Мещеряк не верил своим глазам: на полу, неумело наматывая на ногу портянку (морякам эта наука давалась с трудом) сидел Нечаев.

В последний раз они виделись той тревожной сентябрьской ночью, когда Мещеряк отправлял Нечаева и его друзей на задание к берегам далекой Болгарии… Эту ночь ему вовек не забыть. Патрули на темных, притаившихся улицах Одессы («Стой, кто идет!..»), полынная горечь осени, чернильная вода… Мещеряк до сих пор хранил их в своем сердце, мысленно возвращаясь то на дачу Ковалевского, то на мол, от которого уходила в неизвестность подлодка с «дельфинами» — он провожал ее взглядом до тех пор, пока она совсем не скрылась из глаз. И тогда волны моря становились пустыми, и спину Мещеряка студил низовой, и генерал в реглане произносил старческим голосом: «Ну, все…» Но это было не все. Это было только началом. И генерал знал это не хуже Мещеряка. Что из того, что лодка ушла в темноту моря? Из сердца она не уходила до сих пор, и в нем по–прежнему были живы и Нечаев, и Сеня–Сенечка, и Гришка Троян, и разбитной беспутный Игорек, фамилию которого Мещеряк успел уже позабыть. Они были живы в его сердце потому, что он ничего не знал об их дальнейшей судьбе.

— Товарищ капитан–лейтенант! Вы?!

Нечаев вскочил так стремительно, что портянка на его ноге размоталась.

— Я. Разве не видишь?

Они обнялись.

— Вот уж не думал…

— И я тоже.

— Вы словно с неба свалились.

— Свалились, это точно, — невесело усмехнулся Мещеряк. — Только в кювет. Пришлось машину оставить. И все–таки мы вас нашли.

— Нас?..

— А то кого же еще! Мне сказали, что разведчики… Но ты–то как среди них очутился?

— Долго рассказывать.

— А трубочку твою я сохранил, — сказал Мещеряк. — Можешь ее получить.

Он достал из кармана прокуренную трубочку. Та самая… У Нечаева заныло сердце. Трубка напомнила ему отца, дом на улице Пастера, все его довоенное прошлое с жареной кефалью, фисташковой халвой, кинокартиной «Путевка в жизнь» и шарканьем ног по Дерибасовской. Его прошлое было пронзительно освещено южным солнцем.

Но отцовская трубочка напомнила ему и другое прошлое, в котором солнце вставало в степной пыли, шли в рост румынские «шарманщики», небо рвали зенитки, а из моря поднималась одинокая скала, напоминавшая парус… Именно в этом прошлом он, Нечаев, потерял многих друзей. В нем погибли Игорек и Гришка Троян и как бы растворилась его Аннушка. А может, она жива, и Мещеряк…

Нет, на этот вопрос Мещеряк не мог ответить, и Нечаев спросил про Костю Арабаджи и других ребят, которых он оставил на даче Ковалевского.

— Живы, все живы, — ответил Мещеряк. — Я их видел совсем недавно, в Севастополе.

— И везет же людям!.. — вздохнул Нечаев.

Им было о чем поговорить. Но Нечаев понимал, что сейчас не время предаваться воспоминаниям. И расспрашивать Мещеряка тоже не следовало. Не такой он человек, чтобы появиться случайно. Тем более, что он сам искал их. Ночью, в пургу… Придет время — расскажет. А вопросы… «Много знать будешь — состаришься», — как сказал бы Костя Арабаджи.

О Косте он подумал с нежностью. Простил ли его Костя? Такой не станет держать камень за пазухой…

В свою очередь и Мещеряк повел себя так, словно ему все известно о том, что довелось испытать Нечаеву. У Мещеряка были свои слабости, но любопытством он не страдал. Еще на даче Ковалевского он узнал, что, по данным воздушной разведки, экипажи первых двух «дельфинов» успешно выполнили боевое задание, и удовольствовался этим. Подробностей проведенной операции ему не сообщили, и Мещеряк заключил из этого, что знать их ему не полагается. И это не оскорбляло его самолюбия. В той тайной войне, к которой он был причастен, существовало правило: каждый знает только то, что ему полагается знать. Обидам, любопытству и гонору в ней не было места.

— Что ж ты не познакомишь меня со своими друзьями? — спросил Мещеряк.

— Простите. До сих пор не могу придти в себя…

— А ты прийди. Пора уже. Ну, да ладно, я сам… Кто из вас младший лейтенант Солоха?

— Я за него…

— Давай знакомиться, — сказал Мещеряк, повернувшись к командиру разведчиков. — У меня к тебе разговор.

— Выйдем?..

— Зачем, можно и здесь… Меня интересует тот немец, которого вы доставили… Шредер его фамилия, обер–лейтенант. Выкладывай все как было.

— Можно… — командир провел рукой по усам.

— Только подробно, — сказал Мещеряк. — Давай, я послушаю…

Он опустился на скамью, не выпуская руки Нечаева из своей, и тому пришлось присесть рядом. Что–что, а слушать Мещеряк умел, это Нечаев помнил. Слушая, Мещеряк никогда не перебивал собеседника, не задавал ему «наводящих вопросов». Человека занесло в сторону? Не беда, сам выкарабкается на дорожку. Мещеряку важно было узнать все то, что запечатлелось у человека в памяти. Он знал, что людям свойственно заблуждаться, придавая преувеличенное значение пустякам, и не замечать того, что может оказаться главным… Им как в той пословице ничего не стоило «выплеснуть ребенка вместе с водой». Но это его мало смущало. Где «вода», а где «ребенок» — Мещеряк мог уже определить сам.

— Вот он его взял, Хакимов, — младший лейтенант кивнул на паренька, сидевшего в углу под образами. — Маленький да удаленький…

Мещеряк и тут не произнес ни слова, только кивнул. Хакимов так Хакимов.

— Аккурат на опушке, за деревней…

Легкость, с которой удалось захватить обер–лейтенанта, наводила на мысль, что он был «подсадной уткой». Уж не подсунули ли его разведчикам? Такие случаи бывали. Для того, чтобы ввести противника в заблуждение, все средства хороши. Но тогда бы у этого Шредера нашли план расположения немецких частей. Фальшивый, разумеется. На кой черт немцам вздумалось бы дать нам знать о том, что им досконально известна дислокация наших войск? Для того, чтобы заставить наше командование перегруппировать силы? В это не верилось.

Слушая младшего лейтенанта, Мещеряк чувствовал себя так, словно сам брел с разведчиками по снегу, сгибался в три погибели, полз, преодолевал проволочные заграждения, всматривался в темноту, вслушивался в шорохи леса… Могли ли немцы знать, где пройдут разведчики? Нет, не могли… Даже если они их и обнаружили. Следовательно, и Шредера они им подсунуть тоже не могли. Обер–лейтенант сам на них напоролся.

— Он вышел один. На опушке его ждала машина. Мы взяли его без шума метрах в семидесяти от нее. Местность там пересеченная, сугробы, в двух шагах ничего не видать. Поэтому ни шофер, ни часовой, стоявший возле блиндажа, ничего не заметили. Конечно, влопаться всегда можно, но упустить такой шанс… Я бы потом себе никогда не простил этого. А что, этот обер–лейтенант уже заговорил? — спросил младший лейтенант.