Испанский гамбит

– Ничего не вижу, сэр. Ночной Лондон, и все.

– Взгляните на Уайт-холл.

– Едва ли он виден, сэр. Там вообще все огни погашены.

– Я об этом и говорю. Подумайте, Вейн, о всех этих пустых кабинетах, которые по вечерам стоят необитаемыми и запертыми. Их хозяева сейчас либо в театре, либо дома читают какую-нибудь книгу. Кто уже спит, кто нашел другое занятие, поинтереснее. Но суть заключается в том, что наше правительство настолько уверено как в себе, так и в стабильности империи, что может себе позволить отсутствовать половину рабочего времени. Каждый день правительство Великобритании исчезает на двенадцать часов. Невероятно, правда? Правительство рабочего дня.

Вейн промолчал. Ясно было, что такая мысль не приходила ему в голову.

– Знаете, Вейн, в Москве зимой девятнадцатого года и позже, уже в двадцать третьем, лампы на рабочих столах никогда не выключались. Они горели всю ночь до самого рассвета. Эти парни неустанно думали о том, как бы скорее погубить нас. Так оно и было, Вейн. Стратагемы, заговоры, замыслы, подрывная деятельность. Они походили на уэллсовских марсиан, холодных и неумолимых. Они до сих пор не дают мне покоя, те лампы. Из нашего посольства в Москве мне дали знать, что сейчас они горят даже ярче, чем прежде.

– Сэр, они просто пытаются придумать, как бы наладить свои электростанции, которые выходят из строя аккуратно раз в две недели. Или же как спасти урожай в таких ужасных условиях.

– Нет, Вейн. Эти люди горят ожиданием, даже нетерпением угробить нас. Отнять то, что мы имеем. Вернее, то, что мы отобрали у них. Эта мысль не дает им покоя. Она не дает покоя и старику Левицкому, мастеру шпионажа.

– Уверен, сэр, что вы ни в чем ему не уступите.

Майор издал что-то вроде неопределенного смешка. Не уступить Левицкому? Немало.

– Если мне очень сильно повезет и если мои сотрудники будут работать на грани возможного, то тогда, может быть, у меня и появится шанс не уступить Левицкому.

– Вы хорошо его знали, сэр?

Еще одна неплохая шутка. Вейн сегодня определенно в ударе и даже сам не знает, какие оплошности допускает по невнимательности.

– Мы с Левицким имели ряд встреч в одной из камер на Лубянке в тысяча девятьсот двадцать третьем, – помедлив, ответил майор. – Да, ряд чрезвычайно интересных бесед.

– Не сомневаюсь, вы ему разъяснили кое-что, сэр.

Майор не отводил глаз от залитого лунным светом города. Да уж, он научил Левицкого кое-чему. Воспоминания роились в его голове, он видел перед собой горящие страстной убежденностью темные еврейские глаза, вспоминал блеск ума, стремительность мышления и ту эмоциональную связь, что установилась между ними.

– Могу я спросить, сэр, отчего вы вспомнили о Левицком?

– Он сейчас в Испании. В Барселоне. По крайней мере, так информирует нас Сэмпсон.

– Понятно, сэр.

– И обратите внимание, как тут все сходится, вернее, должно сходиться. Его агент отправляется в Испанию и устанавливает связь с центром через канал в Амстердаме. Но наступает время, когда такого обмена сообщениями уже недостаточно. Проводится более сложная кампания, планы становятся более изощренными, возможности – более многочисленными. И это заставляет Левицкого отправиться под чужим именем в Барселону, чтобы самому встретиться с Джулианом Рейнсом. Боже, если б Флорри удалось захватить их обоих! Это ведь вполне вероятно. Тогда в правительстве уже никто не усомнится в соучастии Рейнса. Мы бы помогли Флорри на последней стадии. И разом покончили со всем этим делом!

– Да, сэр.

Майор вздрогнул от волнения. Он чувствовал себя так близко к победе.

– Позвольте мне, Вейн, вкратце объяснить вам, что такое этот Левицкий, чтобы вы имели понятие о человеке, против которого мы должны бороться. В первые же дни после своего приезда в Барселону, куда он прибыл, чтобы наладить работу НКВД, он обрушился на свою первую жертву. Велел арестовать советского чиновника по фамилии Игенко. Тот, разумеется, был схвачен, допрошен и к настоящему времени, скорее всего, уже мертв.

– Да, сэр.

– Звучит довольно просто, не так ли, Вейн? Это советская система в действии. Чиновник может быть казнен на основании всего лишь одних шатких подозрений.

– Но это отвратительно, сэр.

– Вы даже не знаете, насколько это отвратительно, Вейн. Вам неизвестна даже половина происходящего. Я помню Игенко по девятнадцатому году. Это было так давно.

– Этот Игенко и Левицкий, они как-то связаны между собой?

– Самым тесным образом. Возможно, в этом и крылось «преступление» Игенко. Он знал Левицкого и был опасен для его операций. Важность Левицкого так велика, что его безопасность должна быть обеспечена любой ценой.

– Они были товарищами, сэр?

– Более того, Вейн.

– Э-э, гомосексуальная связь?

– Еще более того.

Майор Холли-Браунинг смотрел на темные здания правительства, на спокойный, спящий под снежным кружевом город, на лунное сияние, до костей пробирающее холодом.

– Братья.

Часть 2

Джулиан

14

Уэска

В холодном кузове грузовика, везшего его из Барбастроса, конечного пункта железной дороги, на передовую линию фронта, среди толпы изрядно пьяных ополченцев, составлявших отряд народной милиции, Флорри вспоминал тот последний день, когда они виделись с Джулианом. Это было девять лет назад, в июне 1928-го, на выпускном в Итоне. Шестиклассники, освобожденные от рутины обычных занятий, собрались вместе с родителями на лужайке одного из двориков старого колледжа, вблизи знаменитой Стены, чтобы пообщаться и повеселиться последний раз перед вступлением в жизнь. В Итоне вступлением в жизнь для всех, как правило, называлось поступление в университет или Сэндхерст, [41] а также занятие перспективного поста в Сити. Для всех, но не для Флорри. Ему, как он уже знал, предстояло провести лето за зубрежкой математики и технических предметов в таком месте, где натаскивают разных тупиц, чтобы они выдержали экзамен и могли отправиться на службу в колонии. Другими словами, вступление в жизнь для него не состоялось.

Итак, стоял прелестный ясный день, под безоблачным, бледной английской синевы небом, с легким теплым ветерком, нежным, как строка лирического стиха. А было ли так в действительности, не сыграла ли память Флорри одну из своих шуток – какую она, например, сыграла для целого поколения молодых людей, запомнивших знойное, влажное, удушливое лето четырнадцатого года как подлинный шедевр редкой красоты, – этого он не мог сказать наверняка. Но совершенно точно запомнились несчастье и стыд, которые испытывал он, несостоявшийся стипендиат, пока остальные – баловни судьбы – счастливо смеялись, поливали шампанским траву и рассказывали друг другу давно известные школьные истории. Флорри, стоя поодаль, рядом с не в меру стеснительной матерью и таким же, как он сам, смущенным отцом, наблюдал за блестящей публикой, лучившейся надеждами, уверенностью и амбициями.

– Роберт, ты не мог бы представить нас своим друзьям? – спросила мать, и, пока он собирался ответить, его отец – казавшийся теперь, в ретроспективе, удивительно чутким – уже говорил ей:

– Полно, думаю, это совсем не обязательно.

– Почему? Он так мечтал о своем Итоне, можно подумать, что он тут со всякими герцогами знаком. И говорит уже точь-в-точь как они.

– Сэр, может быть, пойдем выпьем вместе по пинте пива? Тут в городке есть отличный паб.

– Роберт, не могу сказать, что испытываю жажду, – ответил отец, – но как хочешь. Будем втроем чествовать нашего итонца.

И Флорри повел свой неуклюжий отряд пилигримов сквозь веселую толпу, со всякими «извините» сюда и «прошу прощения» туда, с опущенными глазами и горевшим от стыда лицом. Он до ужаса боялся, что ненавистное прозвище Вонючка, прилипшее к нему с первого дня его появления в школе, когда от волнения приключилась с ним одна досадная неприятность, достигнет слуха его родителей.