Операция «Святой»

— Его превосходительство депутат Лаваль!

— О боже! — Старуха подняла руки к небу. — Неужели месье Лавалю уже совсем скучно жить на свете, что он вспомнил обо мне? Впрочем… Последние два года он обитает на политических задворках. И поделом! Как мы могли только терпеть его и премьером, и министром иностранных дел… — Она осуждающе покачала головой. — Вы только поменьше слушайте его… И попрошу, запомните это имя: Десмонд Мортон. Это давний приятель Черчилля, а я… — Старая дама заулыбалась. — Я знавала его двоюродного деда. О! Это было неповторимо! — Она уже улыбалась всеми морщинками. — Так вот, пока вы будете болтать с Лавалем, я приготовлю вам рекомендательное письмо. Десмонд во время войны был адъютантом главнокомандующего в Европе, и я могу вас уверить, получил эту должность, когда его двоюродный дед сидел в кресле, где теперь сидите вы. А потом Черчилль, став военным министром, назначил его на хороший пост в разведке. Мортон и живет рядом с Черчиллем. И как вы понимаете, дорогой месье Дворник, встречаясь, эти соседи, разумеется, говорят не только о спарже, охоте и разведении зеркальных карпов — сейчас в Англии с домашним хозяйством все просто с ума посходили! Не иначе, готовятся к блокаде. — И старая дама мелко рассмеялась. — Тоже робеют перед Гитлером!

Попросила Дворника подкатить к ее креслу письменный столик величиной с тумбочку, и вся ушла в работу. Когда Лаваль подошел к ее иссохшей ручке, машинально клюнула его в затылок, ничего не сказав. И лишь вручив Дворнику письмо, величественно промолвила:

— Итак… Господин Лаваль, чье имя можно читать без ошибки справа налево и слева направо… И месье Феликс, наш друг из Пражского университета. Кстати, реформизм Гуса и Жижки — его старый конек…

Лаваль явился сюда за поддержкой. Он намеревается приступить к новому витку карьеры и выдвигает в качестве программы идею «нового Локарно» — но только без России. Англия, Франция, Италия — вполне достаточно. Новое средиземноморское Локарно. Идея, правда, пока недостаточно популярна, но уже многих заинтересовала. Нет, против Москвы она не направлена. Против Германии? Ни в коем случае! Зачем? Как раз на основе тройственных соглашений и нужно договариваться. Присутствие Муссолини как равноправного среди старых колониальных государств лишний раз продемонстрирует Гитлеру объективность подхода «Нового Локарно» к современным международным проблемам. Ведь признан же захват Италией Эфиопии. Более молодым государствам тоже нужны территории. Что тут такого?

— Боюсь, как бы Гитлер не устроил себе колонии рядышком с собственными границами. Зачем ездить далеко? Под рукой кое-что в Австрии, кое-что в Чехии, — съязвила Менар-Дориан.

— А… Вы о Судетском вопросе, мадам… — кивнул Лаваль. — Это совершенно пустой вопрос, который тоже может быть решен на основе «средиземноморского Локарно», уверяю вас.

Мадам Менар-Дориан откинулась в своем кресле, и Дворник поймал ее тяжелый пристальный взгляд на Лаваля — в нем было презрение. Потом она посмотрела на профессора и подбадривающе улыбнулась. А в глазах ее уже было сострадание.

3

Последнее время Дорн стал часто заходить в паб напротив пансиона «Меловый берег». Хозяин паба, мистер Чииз, уже дружески улыбался ему, наливая «мартини».

Дорн приветливо кивнул хозяину, взяв со стойки «хайбол» с соломинкой, на которой кокетливо сидела зеленая оливка. Занял место, с которого можно непринужденно беседовать с хозяином и одновременно незаметно поглядывать в зеркало бара — в нем через большое окно хорошо отражался вход в пансион.

— Да, «мартини» чудный, — удовлетворенно процедил Дорн, не выпуская соломинку изо рта.

— Я же смешиваю джин с красным вермутом, а обычно предлагают белый. И потом… Контрастный вкус сладковатого напитка с горькой маслиной… Как-нибудь заменю оливку маринованной луковкой, это тоже должно быть интересно.

— С удовольствием попробую, — улыбнулся Дорн, вглядываясь в фигуры выходящих из пансиона людей. Машек, обычно точный, опаздывал уже минут на пять.

— Полагаюсь на ваш изысканный вкус, сэр…

— Благодарю, — кивнул Дорн, отставляя стакан с замысловатым названием «хайбол» — ничем не отличающийся от тех граненых стаканов, что давно существовали в его студенческой ленинградской жизни. Правда, пили из них не «мартини» с оливкой или луковкой, а самый обычный крепкий чай.

Роберт Дорн в Ленинграде учился в университете на филологическом факультете на германо-романском отделении… Успел кончить только три курса. Роберт Дорн стал чекистом, советским разведчиком. Сергей Морозов — так звали его до того, как он принял сначала образ безработного немца из Южной Африки, потом надел форму штурмовика в гитлеровской Германии, а после «ночи длинных ножей», в которой уцелел чудом, с шведским паспортом как лесоторговец был направлен в Великобританию с заданием рейхсминистра Гесса — выяснить, какие политические силы могут помочь, а какие могут помешать Гитлеру в его борьбе за господство в Европе. Собственно, это был вопрос о союзниках и противниках Германии в будущей войне. Значит, это для советской разведки был вопрос о союзниках и противниках СССР в той войне, в которой Гитлер хочет разбить первое в мире государство рабочих и крестьян. Пока опасается, что один вермахт будет быстро уничтожен Красной Армией. В СССР об этом знали. Вопрос будущих союзников в антигитлеровской коалиции Дорн прояснял в Лондоне вместе со старшим опытным товарищем, Иваном Яковлевичем Багратиони, ушедшим в Англию по заданию Дзержинского еще вместе с Врангелем как белоэмигрант.

— Для сегодняшней погоды «мартини» как раз, — снова заговорил хозяин. — Не мешает согреться. Хотя многие считают, что в промозглые дни нет ничего лучше портвейна. Но портвейн — это примитивно.

Дорн согласно кивнул в ответ и опять глянул в зеркало. Вот он.

Как всегда, Машек, выйдя из пансиона, начнет озираться. Видимо, никак не привыкнет к лондонскому левостороннему движению. Дорн уже знал, что Машек осторожен до трусости. Убедившись, что машин нет ни слева, ни справа, перейдет улицу и придет в этот паб. Он всегда заказывает для своего патрона один и тот же поздний ужин: телятину, сыр, салат. Иногда спрашивает отварную рыбу, но отказывается, если рыба дорогая. Дорн уже понял: патрон Машека — человек с регламентированными расходами, значит, его нельзя подкупить. Продажные люди обычно сорят деньгами. Значит, Дворника не купишь. Это было самым главным для Дорна в профессоре, с которым он настойчиво искал контакта.

Каждый вечер профессор Дворник покидал пансион, и надолго. Дорн знал, где бывает профессор. Об этом Дорну стал сообщать Машек. Дворник посещал известные лондонские дома — салон леди Фавершем, бывал у Джонсона, настоятеля Кентерберийского собора, заглядывал к Веббам… Контакты Дворника могли поначалу показаться обычной системой светски-деловых визитов. Однако Дорн вычленил для себя в них главное: Дворник посещал тех людей, которые так или иначе могли быть связаны или были связаны наверняка с построением восточно-европейской политики Великобритании.

В Лондоне Дворник действовал весьма осмотрительно, явно не желая, чтобы кто-то догадался о его миссии.

Дорн ни разу не отметил ни одной встречи Дворника с промышленниками, биржевиками и военными. Он словно специально отсекал подозрения в том, что его интересует мнение людей, которые всегда стоят рядом с аннексиями, захватами, агрессиями — людей капитала и армии. Так Дорн сделал для себя еще один вывод, у которого имелась довольно скверная для Дорна частность: ему через Сити или биржу на Дворника не выйти.

И тогда Дорн стал искать выход на Машека. Он изучил расписание жизни этого человека — оно уместилось бы в полстранички ученической тетради. Утром Машек покупал хлеб и молоко, к вечеру после пяти заходил к Чиизу за поздним ужином для патрона, затем ловил такси. Никогда не сопровождал Дворника. Дважды побывал у портного и сапожника, еженедельно бывал у прачки. В отсутствие хозяина сидел в пансионате. Только раз был в англиканской церкви, видимо, из любопытства. В кино, театры, на концерты и выставки не ходил. Поэтому Дорн ежедневно около пяти появлялся у Чииза и выжидал. Он понял, знакомство с Машеком возможно лишь при условии, что тому внезапно понадобится посторонняя помощь. Особый расчет шел на то, что Машек осторожен до трусости. И такой случай, наконец, представился.