Легион обреченных

Но судья не дослушал витиеватую речь Атаджанова, грубо прикрикнул на него и вынес приговор. До самого начала войны Германии с Россией просидел Атаджанов в вонючем зиндане, кормя вшей и блох. А освободившись по амнистии, подался в Туркменскую степь к своим дружкам. Пора-то какая настала! Рушатся Советы — творение шайтана. Скоро сгинут в тартарары большевики! Гитлер повел на красных свои железные дивизии. Он всю Европу положил к своим ногам, а уж с русским колоссом на глиняных ногах — так изрек мудрейший из мудрейших имам Гейдар — справится в два счета.

...Атаджанов вовсе не слушал главного ахуна, который наконец-то заканчивал затянувшийся молебен. Какие тут молитвы, когда от дум раскалывается голова! Англичане с большевиками в одном лагере, союзники? А кто еще вчера снаряжал против Советов басмаческие отряды, вооружая их пулеметами, винчестерами? Нет, этот союз ненадолго.

Главный ахун обернулся на шум открывшейся двери и увидел Мадера, который подошел к Черкезу и Ходжаку, тоже сидевшим на полу за молитвой. Немец окинул молящихся скучающим взглядом, а священнослужитель, оборвав молитву на середине, нарочито громко воскликнул приготовленные для ушей Мадера слова:

— Да будет милость аллаха! Тебе, милостивому, поклоняемся и просим помочь нашему спасителю и освободителю. Веди нас, имам Гейдар, по дороге прямой, избранной твоим гением!

— Аминь! Аминь! — гулко раздалось под высоким куполом мечети.

Не убрав за собой молитвенного коврика, ахун сломя голову ринулся к Мадеру и залебезил перед ним. Духовник даже не глянул в сторону Атаджанова, и тот, обойденный вниманием, обиделся на угодливого ахуна. Метюсуф все же заметил, как Мадер бесцеремонно вошел в мечеть: не разулся, гяур проклятый, в пыльных сапогах прошелся по коврикам, будто топча веру мусульман. Таким он раньше не был. Станешь, если у ног твоих вся Европа! А победителей не судят...

На просторной седловине предгорья, зимой теплой, летом прохладной, с наступлением жарких дней появлялись добротные белые юрты известного в округе феодала Пирли-бая, владевшего тысячными отарами и рыболовецкими судами на Каспии. Без его услуг во всей Туркменской степи и на всем побережье не обходились ни власти, ни вожди местных племен и родов. Даже советское интендантство заключило с ним договоры на большие подряды, и он исправно снабжал гарнизоны, войсковые части мясом, рисом, рыбой... Но это не мешало баю привечать заговорщиков, эмигрантов, всех, кто мечтал вернуть свои богатства в Туркмении. Они собирались на глухом становище, удобном тем, что никто из советской военной администрации до сих пор сюда не заглядывал.

В начале лета сорок второго года сюда съехались десятка два представителей туркменской эмиграции, а также гости из Берлина — девять немцев, сохранивших военную выправку даже под иранской одеждой. Правда, немцы заявились незванно, и их появление вызвало у Пирли-бая тревогу: прознают русские, расторгнут договоры, и вообще за это никто по головке не погладит — ни они, ни нынешние правители Ирана.

Закончилась трапеза, в китайских фарфоровых чайниках подали зеленый чай. Мадер хотел было заговорить, но, заметив, как сидящие в юрте смакуют янтарный напиток, воздержался. До недавнего времени в Иране туркменам не разрешалось пить зеленый чай — шахский указ позволял употреблять только черный, и непременно из маленьких стаканчиков, а не из пиал. С приходом советских войск глупый запрет предали забвению.

Хозяин дома, круглый, словно арбуз, коротышка, не спускал с Мадера спокойно-сосредоточенных глаз, отметил про себя, что этот немец воздержан и вежлив — не в пример белокурому Лоуренсу, некогда гостившему у него. Он даже молчит, пока все не поели, не напились чаю. Что, если нарушить его спокойствие, взять да и спросить: «Почему имаму Гейдару не удалось принять парад германского вермахта в Москве? Большевики так сильны?» Но Пирли-бай, в душе усмехнувшись своим мыслям, заставил себя вслушаться в правильную туркменскую речь Мадера.

— В начале тридцатых годов, — немец сквозь стекла очков буравил глазами потное, довольное лицо Атаджанова, — в пограничных с Туркменией районах мы насчитывали свыше тысячи людей, готовых сразиться с Советами...

— Половина из них туркмены, — не без гордости вставил Атаджанов, — остальные узбеки, персы, курды...

— Сколько вы сможете выставить дополнительно?

— Пятьсот джигитов.

— А вы как считаете, мой эфенди? — Мадер взглянул на Черкеза.

— Мы с Ходжаком проехали по всей Туркменской степи. — Черкез отодвинул от себя чайник. — От Кумушдепе до Хасарчи и столько не насчитали. Какие это джигиты? Любители терьяка, одурманенные и конченые люди. Им нельзя оружие доверить. На кого можно было положиться, те отшатнулись от нас после прихода в Иран русских. Многие бежали домой, в Туркмению, иные умерли, других мы не нашли...

— Вы перечеркнули всю нашу работу! — Атаджанов зло сверкнул глазами.

— Вот список! — Ходжак протянул Мадеру листок бумаги. — Двести с чем-то. Может, там есть люди, о которых говорил господин Атаджанов. Но у них нет оружия, да и условия ставят, торгуются.

— Иные господа забывают о наших джигитах на Трансиранской железной дороге. — Атаджанов не сводил злых глаз с Черкеза и Ходжака. — Англичане охраняют ее от Бендер-Шахпура до Тегерана. Поезда с грузами там под откос не сами валятся. А кто трехкилометровый тоннель Фирузкуха взорвал? Мои джигиты!..

Будь воля самого Мадера, он перебросил бы этих джигитов на север Ирана, за который теперь отвечает, ведь за здешние дела спросят только с него. Но сдерживал наказ адмирала Канариса, вызывавшего Мадера в Стамбул. «Не вздумайте отослать своих людей с юга Ирана, — говорил ему шеф абвера. — Там две дороги — Трансиранская железная и шоссейная. Это важнейшие для англичан и русских транспортные артерии. Они проходят по диким и пустынным местам, горам и ущельям. На трассах свыше двухсот тоннелей и тысячи мостов. Их одними проклятиями в адрес наших врагов не взорвешь. Там нужны отчаянные диверсанты, не боящиеся ни охраны, ни суровых условий... И боже упаси вас, Мадер, действовать по принципу — своя рубашка ближе к телу. Я-то вас хорошо знаю...»

— Русские уже начали перегонять английские и американские автомашины. — Мадер повысил тон, чтобы перебить хвастуна Атаджанова. — Скоро пойдут и самолеты. Смотрите, чтобы джигиты не хлопали ушами...

— Не беспокойтесь, эфенди. Угонять, подрывать, портить — это наше дело. С большевиками у нас свои счеты!

— Не перестарайтесь, Атаджанов. Не подожгите по ошибке промыслы Англо-американской нефтяной компании. Они в целости и сохранности должны достаться рейху. Без нефти наши танки дальше Ирана пойти не смогут...

— Вы уже нас предупреждали, эфенди, — недовольно произнес Атаджанов.

— Повторенье — мать ученья, — жестко проговорил Мадер. — С англичанами воевать легче, они беспечнее русских. На их коммуникациях ваших людей немало, да и денег мы вам не жалели.

Глаза ахуна завистливо блеснули, с укоризной скользнули по лицу Атаджанова: «Немцы деньгу отваливают, а ты ни гугу... Небось к рукам твоим потным прилипли...»

— Сейчас меня заботит север Ирана, — продолжал Мадер. — Смотр сил, готовых пойти на любую операцию в Средней Азии, показал, что решительные парни все же есть. Но ими надо руководить, эфенди Атаджанов!.. Кончились трескучие морозы, спасавшие русских. Вот-вот развернется летнее наступление германских войск. Они уже на подступах к Кавказу, до осени ступят на земли Ирана и Туркмении.

— Я готов своим праведным словом воздействовать на правоверных. — Ахун поднял тонкий, как шило, палец. — Мы с Атаджановым тоже проедем по Туркменской степи, я скажу людям о том, что даже в Турции формируются отряды для борьбы с Советами.

— Мы благодарны вам, ахун-ага, — воскликнул Мадер, — за ваши страстные проповеди о Германии и ее великом фюрере!

Главный ахун что-то пробормотал, заискивающе улыбнулся.

— До прихода доблестных войск вермахта, — воспрял духом Атаджанов, — я сколочу отряд и нападу на Гасан-Кули и Кизыл-Атрек, угоню колхозные отары. Я доберусь до железной дороги Ашхабад — Красноводск, пущу под откос несколько поездов. Это будет наш салют славному вермахту!..