Конец Большого Юлиуса

— Это, значит, чтоб все было, как при нэпе?

— Сравнил! — сверкнул зрачками жирный. — При нэпе у нас руки, ноги связаны были, так зубами кое-что хватали… До главного, до земли, нас не допускали! А порядок будет новый. Лишних людей, голытьбу, уберут. С этого начнется. Кого в живых оставят, те уже нам в ручки будут смотреть… Города многие порушим, оставим только нужные для управления… Электричество, газ, всю эту петрушку, к чертям порушим. Рабочий человек должен жить скудно и все силы свои обращать на сохранение жизни…

— А государство как же? — спросил я трезвея.

— Будет круг хозяев. И мы будем торговать сырьем с заграницей. Промышленность всю к чертям поломаем, опасное дело в наши времена. Выгоднее сырьем жить, ну еще сельским хозяйством…

Много он мне в тот вечер наболтал такого, что кожа от мурашек одеревенела.

Я вам прямо скажу, Иван Леонидович. Я человек неудавшийся. Образования не получил, а позже сам не постарался, так, читал кое-что, без толку, урывками… Большие идеи, которыми страна живет, не все понимаю.

Но что это такое — хозяева, я, Иван Леонидович, без книг знаю. Я их видел, я их горький хлеб едал.

Мы с мамашей к новой жизни не сразу пристали, в первое время все за хозяев цеплялись: хоть крыльцо отмыть за копейку, и то на полдня сыты…

С того разговора сделалось мне очень худо на душе. Начал я думать, вспомнил ту войну и вижу — верно жирный обещает! Ведь этакую политику на уничтожение человека еще Гитлер начал. Вот он для чего Освенцим строил и загонял туда людей… А я все дивился, зачем ему так зверствовать?

Подлость ослабляет душу. Я и раньше не был храбрецом, а теперь совсем обмяк. И понял, что не хватит у меня сил с повинной головой прийти. Боюсь!

И молчать больше не могу!

О Володьке тоже, конечно, думал. Ну, он погиб, это дело ясное. Может, уже давно его и на свете-то нет. Или живым мертвецом на чужой земле ходит, какая разница?

Какой я ему отец, Иван Леонидович? Живой, здоровой души я сыну не дал. Силы не дал! Вот он и поддался врагу. Вот в чем моя вина, а остальное все — узлы, веревка-то раньше свилась!

Вы, Иван Леонидович, человек добрый, я вас давно уважаю. Я вам открываюсь, чтоб вы помогли мне до конца сделать все, как надо…

Долгую и пустую жизнь я прожил, но все же кое-чему научился, Иван Леонидович. Скажу вам от всей души — страшнее труса нет для общества человека, потому что трус, чтоб жизнь свою сохранить, на любое дело пойдет! Какую хотите жестокость совершит…

Я все сказал, Иван Леонидович. Теперь звоните, чтоб за мной приехали».

Оба старика долго молчали.

Со сцены доносился стук молотков и далекие голоса рабочих.

Пришел настройщик, подсел в репетиционном зале к инструменту и, как дятел, принялся трудолюбиво долбить клавиши.

Наконец, артист встал с диванчика, подошел к вешалке и потянул за пальто.

— Идемте! — сказал он отрывисто. — Зачем звонить? Мы просто придем!

— Чепуха! — сказал полковник Смирнов, разглядывая лицо старого капельдинера. — Каждый человек может победить страх! Однажды вы это уже сделали, придя к товарищу Глебову.

— Я понимаю, что меня надо сурово наказать! — с трудом выговорил капельдинер. — Я все понимаю, гражданин… следователь!

— Попробуйте хоть раз в жизни не думать только о себе! — возразил Смирнов. — Знаете, мне приходилось бывать в опасных положениях. Что останавливало во мне самый сильный приступ страха? Простая мысль! Я выполняю задание Родины. Речь идет о вещах, настолько важных для народа, что моя личная судьба уже не имеет особого значения! Слишком велики события и серьезны обстоятельства, чтоб я возился с самим собою. Вот когда я думал так, страх проходил… Неужели вы полагаете, что сейчас самая неотложная государственная задача покарать вас?

Старый капельдинер молчал, с удивлением глядя на полковника.

— Надо как можно быстрее парализовать врага! — ответил самому себе Смирнов, как бы не замечая растерянности капельдинера. — Скажите мне, только откровенно, — продолжал он, — чего бы вам хотелось больше всего на свете?

— Стать честным человеком! — выдохнул капельдинер. — Знать хоть перед смертью, что не зря… Что, как все… хоть чем-то!

— А как поступает честный человек, напавший на след врага?

— Он… Он в глотку ему должен вцепиться! — вырвалось с болью у капельдинера. — Уничтожить должен!

— Обезвредить! — поправил Смирнов. — Карать имеет право только государство. Что ж, рассуждаете вы сейчас здраво. А можете вы доказать, что желание искупить свою вину у вас искреннее, глубокое?

— Если бы… — резко сказал капельдинер, и лицо его впервые приняло теплые оттенки живого лица. — Если б у меня была возможность…

— Когда должен идти следующий балетный спектакль?

— Завтра…

— Как вы полагаете, придет завтра иностранец?

— Откуда я могу знать?

— Послушайте, Воскобойников! — сказал Смирнов. — Давайте прежде всего поймем друг друга. Вы совершили преступление, и ответить вам за него придется по законам нашей Родины. Непоправимую ошибку вы сделаете, если решите, что я с вами заключаю сейчас сделку! Но, понимаете ли, Воскобойников! — продолжал Смирнов, и капельдинер, не отрывая глаз от его лица, слушал, впервые за многие месяцы отогреваясь сердцем от одиночества, от ощущения невыносимой тяжести, о которой никому нельзя говорить. — Понимаете ли, человек изменяется в своих поступках! Вот вы пришли к Глебову, вы сделали над собой усилие, признались в преступлении, и вы уже не тот человек, который совершал преступление! Новое усилие, новый поступок, и изменения в вас станут глубже, значительнее. Это путь, по которому надо идти далеко, и путь нелегкий. Но единственно правильный! Другого — нет.

И Воскобойников вдруг понял, что полковник говорит правду. Чистота помысла, достигшая в Смирнове высокой силы, передалась старому капельдинеру, он понял, что перед ним человек исключительной честности, и всей душой потянулся к нему.

— Если б я только мог! — вырвалось у него с таким отчаянием, что у Смирнова дрогнуло сердце.

— Вы можете кое-что сделать даже теперь! — сказал он. — Мы решим так! Вы вернетесь сейчас домой и завтра выйдете на работу, как обычно. Вы будете продолжать вести себя так, словно ничто не изменилось. Пусть иностранец думает, что вы продолжаете бояться его, но мы-то с вами знаем, что это не так! Будьте осторожны, эти бандиты готовы на любое преступление.

— А! Пусть будет, что будет! — устало сказал Воскобойников. — Неужели вы думаете, что я дорожу своей жизнью?

— Видите ли… — Смирнов остановился, подумал и с сожалением сказал: — Значит, мы с вами не поняли друг друга. Не дорожите жизнью? Но это преступная и мутная чепуха! Отказаться от права жить? От права переделывать жизнь на благо человека? Это вы сказали не подумав! До свидания. Мы встретимся с вами в самое ближайшее время.

«Не пытайтесь больше устанавливать контакт с объектом. Опасно и ненужно. Место, где должна осуществляться операция, вам известно. Второго июля забрасываем для вас первую серию аппаратуры на участок, отмеченный крестом в прилагаемой карте. Вторая серия будет доставлена через четыре дня на участок № 2, отмеченный двумя крестами. Деньги и новый комплект документов прилагаются к первой серии»…

Так гласила последняя инструкция, переданная Робертсом через капельдинера для Горелла. Она теперь лежала перед Смирновым.

Через несколько часов капельдинер передаст портному капсулу с донесением. Выдержит ли старик? В том, что капельдинер не предаст, Смирнов был уверен. Но он может заволноваться, выдать себя…

Смирнов не сомневался в искренности раскаяния старого капельдинера. Думая о нем, полковник почему-то всегда вспоминал, как три года назад его младший сын Алешка еще в девятом классе школы, падая с турника, сломал ногу.

Перелом оказался тяжелым, во многих местах. О том, что сын его на всю жизнь останется хромым, хирург сказал после первого же осмотра. Вопрос был только в одном — удастся ли избежать ампутации.